его королевского стана, то еще было цело правительство церковное и не был поколеблен патриарший авторитет. На патриарха и на церковную власть вообще нимало не могло повлиять позорнейшее поведение под Смоленском митрополичьей свиты, когда знаменитый Авраамий Палицын и «иныя черныя власти», митрополичьи попы и дьякон, «откупяся у конслера Лва Сапеги», разъехались из-под Смоленска по домам. Патриарх неуклонно оставался на почве договора и польского наказа 17 августа, и ни для какой иной власти не было возможности поколебать его твердость. Блюститель веры и благочестия, он не только имел право, но и был обязан настаивать на точном соблюдении условий, назначенных оберегать от посторонних влияний не только существо православия, но и его исключительное господство в государстве. Глава иерархии и «церковный верх», патриарх имел многообразные средства действия и в правительственной и в общественной среде. В то же время он не мог, если бы и хотел, уклониться от действия в такую минуту, когда не стало вовсе государственной власти. «Ныне, по греху нашему, мы стали безгосударны, а патриарх у нас человек начальный», – говорили тогда русские люди, указывая на то, что московский обычай ставил патриарха, как ранее митрополита, рядом с царем, «с великими государи по ряду». Переставало существовать боярское правительство, – тем большие обязанности и полномочия падали на патриаршую власть, тем заметнее становилась личность «начального человека» Русской земли[201].

Какова же была эта личность?

Современная патриарху Гермогену письменность представляет одну замечательную его характеристику. Автор хронографа 1616–1617 годов откровенно объясняет своему читателю как светлые, так и темные стороны личности патриарха, и притом объясняет с такой определенностью, что нам остается только перевести его язык на нашу речь, чтобы получить «цельный образ человека, нравственное прямодушие и благородство которого было выше его умственных качеств». По словам хронографа, патриарх был сведущим богословом и искусно слагал речи, хотя не владел внешним красноречием: он был «негладкогласив» или «несладкогласен». Нравом же был он «груб» и упорен в гневе и опалах; не обладал проницательностью, был «ко злым и благим не быстро разпрозрителен»; поэтому был он легковерен, «слуховерствователен», подпадал лести и обманам и позволял себя увлекать в напрасную вражду. Так, наветы «змиеобразных людей» возбудили его против царя Василия, и патриарх перестал «отчелюбно» совещаться с царем «на супостатные коварства», то есть перестал поддерживать сторону Шуйских. Это облегчило «мятежникам» борьбу с Шуйскими; они сперва низложили царя Василия, а затем легко могли надругаться и над самим патриархом. Не предвидя последствий своего разлада с Шуйским, Гермоген после его падения желал показать себя «переборимым пастырем» и начал обличать мятежников за их «христианоборство», но, «уже времени и часу ушедши», не мог ничего сделать, и сам погиб. Писатель не считает Гермогена дурным человеком и жалеет его, но применяет к нему общее изречение, что «во всех земнородных ум человечь погрешителен есть и от доброго нрава злыми совратен».

Трудно, разумеется, проверить эту характеристику. Высокий подвиг патриарха, запечатленный его мученичеством за народное дело, закрыл от глаз потомства всю предшествующую деятельность Гермогена и поставил его на высокий пьедестал, с которого стали незаметны действительные черты его личности. Но историк должен сознаться, что тонкая характеристика писателя-современника, звучащая сочувственным сожалением о судьбе Гермогена, не может быть опровергнута другими данными о патриархе. Напротив, она как будто вполне соответствует прочим данным. Призванный на патриаршество в смутные дни боярско-княжеского переворота 1606 года, Гермоген принял власть при очень сложной обстановке. Кроме него, на Руси были два живых патриарха: свергнутый Самозванцем Иов и свергнутый Шуйским Игнатий. Кроме того, в Москве был еще и Филарет, только что устраненный от патриаршего престола, которого он уже коснулся. С другой стороны, в период междупатриаршества, с 17 мая по 3 июля 1606 года, в Москве произошли такие торжественные события, в которых участие патриарха представлялось совершенно необходимым. Таковы перенесение мощей царевича Димитрия и царское венчание. Приехав в Москву из Казани, Гермоген застал в столице известный порядок, политический и церковный, установленный без всякого с его стороны участия. И он признал этот порядок. Он шел рядом с правительством Шуйских, несмотря на его односторонний характер. Он показывал уважение к Иову, действуя с ним в известной февральской церемонии 1607 года; он обнаруживал благоволение и к Филарету, называя его в грамотах 1609 года не изменником тушинским, а пленником. В этом можно видеть некоторую гибкость и практический такт; но едва ли не ближе к правде будет предположение, что здесь было только политическое безличие и бессилие. Личный авторитет и личное влияние Гермогена в царствовании Шуйского были ничтожны. Мятежный народ не раз брал патриарха «насильством» из Кремля, даже «с места из соборной церкви», на свои изменничьи сходки. Там толпа не только не повиновалась словам патриарха, но даже ругалась над ним, забрасывая его грязью и сором, хватала его за одежду, наносила ему удары сзади. Бессильный перед толпой, патриарх был столь же бессилен и перед Шуйскими. Он не мог остановить ни гонений, ни казней, на которые был так щедр царь Василий. Хотя Гермоген, по словам хронографа, впоследствии и начал враждовать с Шуйскими, однако же не видно, чтобы его оппозиция отразилась хотя бы в отдельных случаях на политике правительства Шуйских. И при свержении Шуйского Гермогену досталась не решающая роль. Шуйский был не только сведен, но и пострижен против воли патриарха. Попытка патриарха убедить народ «паки возвести» царя Василия послужила даже одним из ближайших поводов к насильственному пострижению Шуйского. Словом, бурное течение московских дел увлекало Гермогена не в том направлении, какого он сам хотел держаться[202].

Патриарх не сразу занял должное ему место и во временном московском правительстве, образовавшемся летом 1610 года. Он не скоро и не легко позволил себя склонить в пользу избрания Владислава. Свержение Шуйских разорвало связь патриарха с реакционным правительством княжат. Принадлежа по своему происхождению к тяглым слоям московского населения, Гермоген не мог увлекаться специально княжескими идеалами и потому должен был притязаниям на престол Голицына предпочитать кандидатуру М. Ф. Романова[203]. Именно эту кандидатуру он и выдвигал против имени Владислава, не желая призывать в Москву иноверца и иноземца. У Жолкевского находим определенные указания на то, что Гермоген сопротивлялся соглашению бояр с гетманом и что его приходилось уговаривать и утишать (uchodzíc). По другим сообщениям, между патриархом и боярами дело доходило до крупных объяснений уже в сентябре 1610 года. Перед самым введением в Москву польского гарнизона Гермоген собрал у себя большую толпу служилого люда и обсуждал с ней общее положение дел, а главным образом вопрос о занятии