Казалось, что он, Антонин, был способен без устали продолжать терзать холеное тело стареющей матроны до ее полного физического изнеможения. Но так только казалось. Дьявольская колесница по сирийскому прозвищу «Домна» топтала тело Каракаллы, поражая темными чарами сознание доблестного принцепса. Наконец она отжала его, как лимон, опустошив подряд два раза. И только когда он заметно обмяк, матрона смилостивилась, торжествующе ощутив, что еще способна держать буйного коня в узде, подчиняя своей воле. Она доказала себе, что все еще является лучшей, и подбирая с пола разбросанные предметы своего туалета, почти физически ощутила, что воистину стала повелительницей всего римского мира.

Антонин еще продолжал звучно фыркать, как загнанный конь, но его лицо светилось от удовольствия. Он получил от этой женщины все, о чем мечтал, и понял, что не ошибся. Такого ему хватит надолго, и, подвязывая пояс у зеркала, он видел свое самодовольное отражение, желающее ему подмигнуть. Каракалла, склонив голову к левому плечу, сам подивился, как же он был похож на этот раз на всемогущего македонского царя, образ которого Антонин с замиранием сердца ежедневно созерцал на площадях и портиках Рима.

– Вот так меня, Антонина Августа, и нужно ваять, не по человеческому усмотрению, а по божественному провидению, – произнес он вслух. – Завтра, а впрочем, почему завтра, – изумился своей неторопливости Каракалла, – я сегодня же отпишу распоряжение всем лучшим скульпторам империи скалывать лишний мрамор и лить серебро и бронзу так, чтобы поворот моей головы и подбородок были такими же. В общем, к левому плечу, – заключил он и, повернув голову к Юлии Домне, одевающей полупрозрачную тунику, еще раз усомнился в правоте отца, считавшего, что любовные утехи нужны только для рождения детей. Истоки метафизики непорочности в соображениях отца и добродетельная целомудренность Юлии Мезы, сестры мачехи, так и остались для Антонина загадкой.

Довольный собой, он был готов направиться к выходу, когда Юлия Августа остановила его вопросом:

– Ты можешь причислить Гету к Богам?

Антонин Бассиан остановился, медленно пожал плечами и приподняв брови, дал матери одобрительный ответ:

– Пусть будет божественным, лишь бы не был живым. Но ты должна знать, что на Форуме, а точнее, на архитраве триумфальной арки нашего божественного отца я вымараю имя брата как можно скорее.

Каракалла покинул Палатин через большие ворота с выходом на форум, чтобы в очередной раз посетить Храм Мира, но совсем не для того, чтобы насладиться золотым семисвечником и серебряными трубами из Иерусалимского храма, привезенными императором Титом. Влекло его другое. На противоположной стене беломраморного храма на серых мраморных плитах в масштабе 1: 240 была изображена вся карта города, так называемая Форма Урбис. Эта карта, изготовленная по личному заказу Септимия Севера, была настолько идеальной, что помогала Каракалле отдавать приказы легионным трибунам, префектам когорт и примипиллам по зачистке домов и кварталов, где еще могли до того момента укрываться ярые и непримиримые сторонники Геты, подлежащие уничтожению в первую очередь. На Форуме было, как всегда, шумно, и личной охране Каракаллы приходилось вовсю поработать плечами и локтями, чтобы клиенты императора, а также рабская челядь патрициев и лица перегринского статуса не мешали Антонину вплотную приблизиться к триумфальной арке отца.

Подняв голову и щурясь от солнца, Антонин хозяйским взглядом оценивал выбитые на арке слова. Он подозвал к себе префекта города.

– Соскоблишь конец третьей и всю четвертую строку, начиная со слов: «Публию Семтимию Гете, сыну Луция, знатнейшему Цезарю». На этом месте как раз уместится следующее: «Отцу Отечества, наилучшим и храбрейшим принцепсам». Все остальное оставишь без изменения.

Давая указания префекту города, Каракалла попытался быть предельно конкретным, но поднявшийся вдруг гул и дикие крики просто оглушили его. Каракалла обернулся и увидел, как группа преторианцев волокла на Палатин через форум бывшего префекта Рима, известного сенатора Фабия Цилона, друга семьи Северов, яркого сторонника примирения братьев. Старика тащили из его собственного дома в короткой тунике и легких сандалиях. Добрейшего Цилона хорошо знали все свободные граждане Рима и легионные воины, недолюбливавшие преторианцев. Они и подняли этот невыносимый шум. Из боязни вызвать всенародное возмущение Каракалле пришлось взять Цилона под опеку. Он даже снял свой плащ и заботливо накинул его на плечи старика, отправляя его обратно домой. Указанием императора доверенному трибуну было срочно предписано оформить смертный приговор всей группе незадачливых преторианцев. Трибун осмелился спросить Антонина о причине столь жесткого решения. Каракалла в объяснениях был краток: «Я просил убить быстро и тихо, а они вздумали учинить принародный самосуд».

Цилону безумно повезло. Смерть его миновала. А вот паннонца Ульпия Квинтиана, героя гражданской войны и любимца всех знатных матрон Рима, неоднократно замеченного осведомителями Антонина в покоях Юлии Домны и служившего префектом турмы в преторианских кавалерийских частях, просто утопили по указке Каракаллы. Чтобы придать казни законный характер, дело разбиралось не судьей, назначенным городским магистратом, а самим главным магистратом-префектом Рима. Обвинение было предъявлено в письменной форме на основании закона «Об оскорблении величия» за неоднократные оскорбительные высказывания паннонца в адрес императора. Суд к тому времени давно перестал быть публичным зрелищем, поскольку при единовластии принцепса утратил политическую значимость, а значит, все меньшую роль стали играть эмоции, а все большую – всестороннее знание права. Свидетелями по этому делу выступали два воина, простая женщина и даже один государственный раб, что совсем не противоречило букве закона, который допускал данный свидетельский состав именно по делам об оскорблении величия.

Милостью императора по специальному разрешению тело паннонца было выдано его сослуживцам для погребения. И только через пять лет после смерти самого Антонина Каракаллы на месте погребения тридцатитрехлетнего гвардейца, верного стража личных покоев божественного Севера, появился памятник, поставленный соратниками Ульпия Квинтиана, выходцами из дунайских провинций, служивших в преторианской гвардии. Латинская эпитафия была на редкость многословной, но римских граждан, отправляющихся из Рима в сторону Капуи по Аппиевой дороге, она нередко заставляла остановиться и призадуматься у пирамиды рядом с пятым милевым столбом. Аккуратно выбитые буквы на белом куске обработанного мрамора гласили: «Взгляни, идущий мимо путник, на памятник воинского благочестия, который поставили мы в слезах. В этом воздвигнутом надгробии вы видите то, что рождает Паннонская земля, а погребает земля италийская. В 17 лет он сам приобрел себе с великими горестями почести лагерной службы, и в течение долгого времени нес эту службу. Когда он уже надеялся, что смертный страх миновал, Плутон вверг его в воды Тибра раньше, чем он вышел в почетную отставку. Ты, путник, в своем благочестии пожелай ему легкой земли…»

Мелкий дождь то начинался, то останавливался, потом снова, едва смочив асфальт, враз прекращался, заставляя резиновые дворники спотыкаться на просохшем лобовом стекле, отчего мой задремавший терьер тревожно шевелил хвостом, вслушиваясь в резкий скрип и протяжные звуки, подобные творениям гениального Шнитке.