Римский император, цезарь Марк Аврелий Антонин Август, сын Луция Септимия Севера, к тому же великий понтифик, отважнейший принцепс, консул, проконсул и т. д., вошел на этот раз в покои вдовствующей императрицы без предупреждения. На его лице блуждала улыбка победителя. В тот день Юлия Домна не встречала его стоя. Она надменно сидела в своем кресле, как всегда грациозно, с царственной осанкой, демонстрируя откровенное пренебрежение к пасынку. Глаза ее не были опухшими от слез. Чуточку прищурив глаза, Юлия пыталась скрыть всю силу ненависти к этому волосатому и уродливому пигмею, которая переполняла ее сердце. Едва Антонин пожелал открыть рот, она осадила его, как мальчишку, набросившись на него с криком: «Ты зачем зарубил Папиниана? Он был лучшим другом твоего отца, умнейший человек империи, наша гордость»! На ее лице не было слез, только ярость исказила ее красивое лицо. Антонин был на удивление спокоен и даже циничен.

– Я не отдавал приказ его зарубить топором, это прямой произвол моих преторианцев. Я просил их заколоть его мечом. Я уже строго наказал центуриона за ненадлежащее исполнение моего приказа.

– Но зачем ты это сделал? – почти простонала мать, и у нее задрожали руки. – Ты, верно, совсем потерял рассудок?

Каракалла подошел ближе к креслу, в котором сидела императрица, и спокойно ответил:

– Я рассудка не терял. Не ты ли меня поучала всю жизнь, что при любых обстоятельствах необходимо сохранять холодный разум и принимать решения, взвесив все «за» и «против». Тебе жаль Папиниана? Конечно, он же гений! А Нарцисс, задушивший Коммода и тем самым непроизвольно открывший отцу дорогу к власти? Тогда по решению сената этого несчастного Нарцисса отправили ко львам. Разве за этим решением не просматривается юридический гений друга отца? Сколько раз Папиниан выступал в защиту Севера в сенате, убеждая его членов, что отец вершил справедливость, убивая сторонников Песцения Нигера и Клодия Альбина в гражданской войне. Отец по своей прихоти разрушил твой любимый город, красавицу Антиохию. А Лугдун, лежащий до сих пор в развалинах, а Византиум? Я просил отца, я умолял его, я плакал у тебя на коленях, чтобы он пощадил хотя бы детей Альбина, но он их утопил в Роне под Лугдуном.

Юлия Домна попыталась что-то возразить Антонину, но он в запале пренебрег желанием матери и не позволил ей перебить себя. Отойдя от кресла, где сидела Юлия Августа, на почтительное расстояние, он продолжал:

– Помнишь, как отцу захотелось называться сыном Марка Аврелия, а не именем своего родного отца Септимий Гета? Папиниан взялся за это дело и убедил сенаторов, что сын Марка Аврелия Коммод, чей смердящий труп плавал в водах Тибра много дней, достоин был быть причисленным к сонму Богов! Сенат реабилитировал этого самого гнусного из императоров Рима. А как же по-другому? Не может же эта тварь называться в анналах братом отца без реабилитации.

Юлия Домна была не согласна с сыном и наконец сумела прервать его.

– Послушай, дорогой мой, это политика. Твой отец был великим стратегом. Да, выступая в сенате он трепал имена Юлия Цезаря и Помпея, упрекая их в неоправданном проявлении милосердия к врагам Отчизны, но как гражданин, твой отец, едва вступив на землю Египта, сразу отправился в Пелузий, чтобы принести жертвенные дары теням великого Помпея. Прошло 250 лет, а он помнил и чтил его. Какой жест уважения к истории! Кассий Дион как-то сказал мне о твоем отце, сумев втиснуть суть в одну фразу: «Немного слов – много помыслов». И он был прав.

Глаза у Юлии Домны снова загорелись, и лицо приняло прежнее очаровательное выражение.

На лице Каракаллы появилась улыбка:

– Ты еще вспомни имя благороднейшего Пертинакса. Да, он был умница, добрейший человек, достойный император, и отец благородно мстил за своего невинно убиенного предшественника. Он по совету Папиниана тогда убедил сенаторов организовать вторичное символическое погребение императора Пертинакса, что казалось делом почти невозможным. Отцу нужно было доказать, что он, новый, законно избранный правитель империи, сын Марка, законно избран, и чтит традиции. Золотую статую Пертинакса повсюду возили вслед за отцом, а он присоединил ко всем своим именам и титулам еще и имя Пертинакса и повелел называть себя так во всех клятвах и молитвах. Это все делал Папиниан, потому что так было нужно отцу. Он чувствовал, что божественный промысел призывал его к власти. Теперь пришло мое время. Я обратился к Папиниану с мольбами помочь мне удержаться у власти, иначе сенаторы и члены государственного совета вспомнят про то, что до сих пор живы ближайшие родственники и Коммода, и Пертинакса. Они тоже могут достойно носить имя божественных Антонинов. В таком случае меня, если не убьют сразу, то отправят далеко на острова, вы с сестрой тоже потеряете уважение народа. Ты можешь допустить хотя бы мысль об этом? А когда вас лишат всех почестей и привилегий и объявят частными лицами, отобрав дворцы и оставив без охраны, вы все взвоете. Так что же мне ответил на мои мольбы твой добрейший и порядочнейший юрист?

Юлия Августа бросила на сына вопросительный взгляд.

– Он повернулся ко мне спиной и сказал: «Убийство легко совершить, но нелегко его оправдать». Он сделал свой обдуманный выбор, за что и поплатился головой. Ты говорила, что политик должен быть решительным. Я не стал убивать сына Пертинакса и племянника Коммода, я просто предложил им покончить с собой. Это жестоко?

Когда Каракалла говорил, он, не отрываясь, смотрел на мать и видел, как эмоции меняли выражение ее лица. Глаза Юлии Домны говорили, что в глубине души она с ним согласна. Антонин продолжал убеждать ее логикой кровавого диктатора.

– Ты права, я бываю крайне жестоким. Да, это я приказал умертвить сына Папиниана за то, что на прошлых ристаниях в Циркусе он так учтиво и рьяно выказывал свое уважение Гете, что друзья брата стали надо мной насмехаться. Я, как и отец мой, такого не забываю. Также убили любимца брата, писателя и болтуна Саммоника Серену. Да, его закололи в его же доме, в его любимой огромной библиотеке, сидящим за письменным столом. Очень символично! Не будет распространять среди римских граждан памфлеты на меня.

Августа вновь, но на этот раз зло, посмотрела на пасынка. Каракалла не обратил никакого внимания на ее колючий взгляд, и бесстрастно продолжил:

– Мне сейчас очень помогают твои, мама, любимцы – Юлий Павел и Ульпиан. Они, в отличие от тебя, меня сразу поняли. Сейчас не покладая рук они трудятся над моими новыми распоряжениями и указами. Заметь, я не тронул ни одного, повторяю еще раз, ни одного человека из твоего ближайшего окружения. Живы-здоровы все эти писатели и софисты – и Филострат, и Кассий Дион, всех и не припомню. Знаешь, я не питал, как Гета, к ним большого уважения и не приветствовал ваших философских сборищ. Уверен, среди них нет моих сторонников, но нет и заклятых врагов. Что ж, пусть живут на радость тебе и твоей сестре. Мне жаль брата. У тебя, мама, был шанс разделить империю на части. Но тогда, год назад, у тебя не хватило на это духу. Я тебя за это не виню, но ценой твоей нерешительности стала жизнь брата. Если бы не он, то жертвой оказался бы я. Казалось бы, какая разница? А разница большая, по крайней, мере, для тебя, мама.