Из хаты выходил народ. Рассаживались, курили, обнимали девчат. Но у всех, наверно, скребло тоненькими коготками то новое чувство, которое родилось только что, и каждый смотрел на себя и товарищей, как будто прощался навсегда и сознавал, что не будет уже больше такого вечера, когда ты чувствовал гордость после только что выдержанного боя и свою неповторимую необходимость людям.

Опять меня поразила наша партизанская жизнь, как непросто все было в умах и душах людей.

* * *

Гасло за горизонтом солнце, и, когда тропинка спустилась в низину, сразу меня окутала прохлада. Ступил на ствол, наполовину лежащий в воде, хватаясь за растущие рядом березки, и выбрался на дорогу. Я шел в Остров. Туман ложился, легкий, низкий, покрывая травы, прилегая к подножию кустов олешника, вспоминались первые впечатления этой дороги, когда мы, группа военнопленных, бежавших из Боровки, подходили на рассвете к Острову и нас поразил рожок пастуха; тогда так же стелился туман и брело стадо по низкой луговине, но у меня не висел на шее автомат и еще я не прошел всех лесов и болот вокруг; тогда мы напоминали испуганных, беззащитных косуль, гонимых псами, пугающихся всего вокруг — все угрожало неизвестностью. Прошел год, наполненный новыми тревогами и опасностями, работой, и столько раз пришлось опять испытать готовность к смерти и опять, как бы заново, обретать жизнь…

Последний поворот знакомой дороги, и на бугре ярко засветились окна деревни, отразившие зарево закатного неба. Сейчас я увижу Марию, Королевича с Верой — моих спасителей, наших девчат, Валю Матюш, Женю Рутман, других, их всех после раздела бригады забрал к себе в отряд Миша Малкин, целый взвод девушек получился, командует им Николай Непомнящий. Но сначала я иду в хату, где живет командир, надо доложить о прибытии.

— Вот здорово, — радуется Михаил, — а у нас как раз гость с Москвы! Присоединяйся!

На столе еда, бутыль самогона. Обнялись с Андреем Королевичем. Протягиваю руку и знакомлюсь с молодым сержантом.

— Десантник, — поясняет Михаил, — заброшен в нашу зону. Двое их, но второго, с пулеметом, видно, отнесло в сторону, подождем еще, и пошлю искать.

Сразу заныло под сердцем, подумал о Галочке, может, что узнаю, как там, в Москве? Сержант понимает мое нетерпение и говорит с сожалением, что рассказать о Москве ничего не может, так как их часть находилась под Москвой и в город их не пускали. На меня действует сильно, что он в форме бойца Красной Армии и вооружен «ППШ», я знаю, что это новый выпуск автоматов, у нас таких еще нет. Начинаю рассматривать автомат, вставлять и вынимать диски, диски некомплектные, один от «ППШ», а другой от «ППД», это меня удивляет: неужели и там недостаток в вооружении? Сержант охотно рассказывает, что у него было два диска «ППШ» и вдобавок удалось получить от «ППД», но один диск оборвался во время прыжка с парашютом.

— Да отвяжись ты от него, Николай, — вмешивается Малкин, — дай человеку поесть. Давайте-ка выпьем за счастливое приземление.

Щедрая рука Михаила наливает всем по стакану самогонки, тут же ее проверяем, налив на стол: загорается легкий голубоватый огонек. Чокаемся, первый тост — в честь прибытия гостя. Я понимаю, что Михаилу он доложил, кто он есть, и показал документы, а я узнаю, зачем он прибыл, позже.

Андрей приносит еще бутыль, начинаются рассказы о случаях в нашей партизанской жизни, и каждому хочется, чтобы его история поразила гостя. Гость охотно слушает, громко удивляется, но сам ничего не рассказывает, а мы не расспрашиваем, молчит — значит, так надо: мы привыкли, что нельзя выпытывать, даже что-то смешное, анекдот, у прибывших с Большой земли.

Пьем уже за победу над Германией, и я начинаю отмечать, сколько выпил, я всегда, когда пью, считаю, чтобы не перебрать. Мой кисет с крепким, как самогонка, самосадом опустел, но гость, увидев мое огорчение, не предлагает своего табака, мне неприятны его жадность или недогадливость, говорю с досадой:

— Что ж, сержант, не предлагаешь закурить? Махорку-то выдают вам?

— Да я не курю, — смущается гость, — не догадался. А табак у меня есть. — Порылся в рюкзаке и протянул запечатанную пачку махорки в коричневой обертке.

В комнате уже сумрачно, а мне хочется получше разглядеть и прочитать так давно не читанные русские слова, это как письмо от близких с Большой земли. Пересаживаюсь на лавку к окну и в отсветах вечерней зари начинаю рассматривать, вертеть в руках эту замечательную пачечку. Да, точно такие и нам выдавали в ополчении, поворачиваю, читаю все надписи, каждую буковку — и вдруг столбенею! Не верю своим глазам, опять и опять перечитываю напечатанные мелким шрифтом слова: «Типография… Витебск. 1943 год», — бессмысленно смотрю в окно, опять на пачку. Хмеля — как не бывало. Подхожу к столу и мучительно думаю: «Что делать? Гость, как видно, не из Москвы, а из Лепеля или Витебска. Недосмотрели в диверсионной школе, снаряжая лазутчика: на типографском листе десятки оттисков, и на пачки они попадают редко — случай, что попалась ему эта пачка, что я стал разглядывать, что в темноте заметил клеймо. Но как сообщить Михаилу?..» Все это проносится в голове, и я, качнувшись, падаю на стул, делая вид, что сильно опьянел и надо быстрее выйти. Михаил не удивляется, помогает мне выбраться из-за стола. Я висну у него на руке, и он выводит меня из хаты. На крыльце быстро говорю командиру:

— Это не москвич. На махорке надпись: «Витебск. 1943 год». Будем его брать. Я сяду с правой руки, а ты пистолет наставишь. Надо только Андрея предупредить.

Входим с Михаилом в комнату, я пошатываясь, Михаил «на минуту» вызывает Королевича, а я усаживаюсь рядом с «гостем» и начинаю извиняться, объяснять, что голодный был. Открылась дверь. Михаил спокойно подошел вплотную и тут выхватил пистолет, щелкнул курок:

— Сидеть, ни с места!

Я обхватываю диверсанта, прижимая руки.

«Гость» не сопротивляется. Вошедший Андрей накидывает ему на руки петлю из своего пояса, сразу обыскивает и выкладывает на стол содержимое карманов. Малкин предлагает «сержанту» раздеться, нужно тщательно осмотреть одежду, в нее могут быть зашиты документы и яд. Андрей приносит от хозяйки рубаху и брюки, лазутчик переодевается, и ему снова связывают руки, но уже веревкой.

Начинается допрос. «Парашютист» не упирается, и мы узнаем, что сегодня на рассвете его с напарником привез к Ворони на «Опеле» немецкий полковник, а оттуда они шли пешком, второй «десантник» должен тоже прийти в Остров. Но тут же он заявляет, что является двойником, работает на нашу разведку: у него было задание проникнуть в диверсионную школу в Лепеле, и теперь он должен вернуться в Москву, поэтому просит доложить о нем командованию бригады. Но мы не торопимся ему поверить. В ту весну и лето только в нашей зоне было поймано около ста пятидесяти лазутчиков с заданием отравлять, убивать, поджигать, взрывать; были и такие, как этот, называвшие себя двойниками, чтобы протянуть время. Михаил распорядился запереть «гостя» в бане, поставить часовых и усилить посты в деревне на случай прихода напарника.

Утро наступило туманное, с бледным рассветом, но в хате было тепло и уютно, мы пили горячее молоко, только что вынутое из печи, обсуждали показания «сержанта», и радостно было сознавать, что ты жив и что вчера, несмотря на застолье, был на высоте, смог распознать человека, пришедшего за нашими жизнями. Кто знает, какие планы были у лазутчика на эту ночь?