Николая и Ванечку я предупредил, что жду ее, и просил их уйти, когда она придет, чтобы ее не смущать. Как раз подошло время обеда, Николай и Ваня уже собрались, заговорили, что пора и я чтобы не задерживался, шел за ними. Ванечка топчется, и Коля, понимая, что я должен еще передать деньги, а это дело деликатное, тут не должно быть свидетелей, уводит Ванечку, они идут в штаб, где сегодня обедает почти вся штабная разведка.

Надя принесла мне из Лепеля химикаты, бумагу и несколько бланков аусвайсов, все это богатство ей удалось достать у одного фельдфебеля из комендатуры Лепеля, пообещав взамен две тысячи рублей, столько мне выдали в штабе. Надежда довольна и горда собой, что достала такие редкие вещи. Бумага немецкая, маленькая пачечка, это для паспортов, на такой же по фактуре напечатаны фото в немецких документах. Проявитель и закрепитель тоже немецкие, в ампулах, уже готовые, нужно только раздавить. Всего очень немного, но факт, что я уже обеспечен для работы над паспортами. Аусвайсов она принесла пять или шесть штук, но это для местного употребления, а паспортные бланки для глубокой разведки достают разведчики Мити Фролова, там большие деньги платят. Принесла она и наши фотоматериалы, так нужные мне для предстоящей поездки.

Надежда отдает все, но сама печальная, говорим с ней почему-то шепотом. Быстро собираю незаконченные листовки, прячу, завернув, принесенные материалы и отдаю Наде сверток с деньгами, она его завязывает в носовой платок, кладет в кошелку с луком. Я знаю, она печальная, потому что боится, что не скоро встретится со мной, и, чтобы ее утешить, хвалю ее, благодарю, стараюсь шутить:

— Ну что, Наденька, нос вешаешь? А я буду тебя просить еще достать, если сможешь, проявитель и закрепитель, и бумаги, даже если не немецкой, то нашей.

Надя стоит близко и опустила голову, я чувствую, ей не хочется уходить, ей хочется что-то сказать, но она молчит, и только по скованности, с которой она держит перед собой кошелку, я понимаю, что должен ей что-то сказать, какие-то мягкие человеческие слова. Но что тут скажешь? Обнимаю и целую ее, она не вырывается, а говорит печально:

— Прихожу сюда — будто возвращаюсь в прошлое, вижу людей… И опять должна идти в стадо зверей и перерождаться.

Заглядываю ей в глаза, предлагаю:

— Идем, пообедаем с нами?

Но она мотает головой отрицательно. Я вижу, что у нее блестит в глазу и она сейчас заплачет, мне ее жалко, но надо прощаться, и мы прощаемся, условившись о новой встрече, когда будут новости, новости — это сведения, которые она принесет из Лепеля или Ворони.

Целую ее, мы вместе выходим на улицу, и я иду догонять товарищей.

Я не рассказываю Николаю о покупке материалов, не надо никому знать. В штабе, где есть две комнаты, в которых столуются разведчики и штабисты, наша повариха Анна, ей шестнадцать лет, сразу протягивает мне щедрую, с горкой миску, в комнате полно людей…

Поездки к Родионову. — Приказ Дубровского. — Петро Литвин. — Случай с полицейским. — Наши радистки

На дворе сентябрьский день, я бегу рядом с возком, на котором сидит Николай Гутиев и правит рыжей Мартой. Марта — это лошадь Лобанка, он дал нам свою лошадь с бричкой съездить к Родионову, надо проделать в один конец километров шестьдесят. Дорога трудная, так как ехать приходится по территории, только что освобожденной от немцев, во многих местах дорога была минирована, мы по ней едем первыми, и надо быть очень бдительным и внимательно осматривать каждый мостик, подходы к нему, стремиться объехать его неожиданной тропой или бродом, уже многие крестьяне повзрывались на таких мостиках.

— Да правь ты, Николай, левее, — запыхавшись, прошу Гутиева, чтобы мне бежать было удобней, попадать в колею на дороге.

Бегу я быстро, так как Марта идет ходкой рысью, а бегу потому, что сидеть на телеге нет моих сил, так болит у меня зуб, тот самый, что лечили мне в Лепеле перед побегом от генерала, а теперь опять в зубе дыра, выпала пломба. Бежишь — и боль делается легче. Я уже запарился, но остановиться не могу, болит как сумасшедший зуб. Разболелся он на вторые сутки нашей поездки и болел ужасно; от боли, которую нечем было снять, и чтобы заглушить ее, я соскакивал с брички, держался рукой за нее и бежал рядом. Впереди лужа и мостик через реку, хватаюсь за возок и впрыгиваю, Коля доброжелательно успокаивает:

— Вот доедем до передних частей Родионова, у него там, говорят, есть госпиталь и зубные врачи есть — все как в армии.

На третьи сутки стали приближаться к расположению родионовцев. Первый пост. Нас остановили два часовых и стали расспрашивать: кто, откуда, зачем, куда? Я рассказывал, но тут же задавал вопросы, а потом не выдержал:

— Госпиталь у вас есть? Мне бы к зубному, а то зуб разболелся ужасно, просто ехать не могу.

Часовые засмеялись, показали на большую избу:

— Там вон у нас санчасть, полковой медсанбат, и зубной врач там.

Въехали в большую деревню, утонувшую в садах. Здесь бежать уж никак невозможно. Коля направил к воротам двора, привязал коня, и мы вошли в большую горницу. Да, действительно, все как положено. Есть тут и кресло с бормашиной, при взгляде на которую у меня сразу проходит боль. Но меня не обманешь! Объясняю врачу «историю болезни», он усаживает меня в кресло и смотрит.

Да, приняли нас с большим радушием и с готовностью мне тут же вырвали зуб, а так как они дали еще и наркоз, то я стал просить вырвать и второй, на всякий случай, так как он был рядом и мне казалось, что болят оба. Но врач спокойно сказал:

— С вашим рвением у вас зубов не останется. Этот зуб лечить надо, а не рвать. Но у вас воспаление, поэтому сейчас можно только обезболивающее положить. А будете ехать назад, поставлю вам постоянную пломбу. Иначе нельзя. Сверлить я не буду, так что сидите спокойно, не волнуйтесь.

Я рад и с интересом смотрю, что и как у них здесь, у родионовцев, за стеной, куда еще никто не заглядывал, в этой странной части, о которой столько слухов и много ходит разговоров.

Зубной врач — пожилой мужчина, зовут его Иосиф Моисеевич, при нем две медсестры, его обслуживают, сейчас подают раствор для временной пломбы. На стене большое зеркало, наверно, от бывших хозяев. Стоят зубоврачебные кресла, угрожающе жужжит ножная бормашина. Полы белые, скобленые, и кругом чистота, как в настоящем госпитале. Это поражает и радует, что в этой части, которая перешла на нашу сторону, все как в настоящих частях Красной Армии. И мы, недавние враги, с любопытством разглядываем друг друга, спрашиваем, и я чувствую, что им так же интересно, как нам.

На дорогу доктор дает мне анальгин «на всякий случай». Я понимаю, что это от щедрости. Для них мы первые партизаны, которые приехали из самой сердцевины партизанского края — те, против которых еще позавчера они должны были воевать. У меня живет надежда, может, в их части обнаружатся какие-то фотопринадлежности и я смогу пополнить свою «фотолабораторию»; а у них надежды, что они узнают о людях с нашей стороны, ведь мы разделены были колючей проволокой или окопами.