* * *

Подошло время, и Родионов позвал нас. Предстоял разговор, и мы пошли за комбригом в глубину леса, нам предложение обедать вместе очень импонировало, мы понимали, что в непринужденной беседе мы сможем многое узнать.

На поляне между елями горел костер, невдалеке стояла военная кухня, повар раздавал обед. Сели вокруг огня на чурбаки березовые, взяли в руки миски и начали есть вкусный суп с мясом. Обед был действительно солдатский, на первое — суп, на второе — каша с кусками мяса. Вкусный и сытный. Похвалили повара, и я, для начала разговора, да и больше всего меня это удивляло, спросил:

— Товарищ полковник, как случилось, что немцы не раскрыли вас, ваш заговор, как вам удалось подобрать целый полк единомышленников?

Родионов, мне показалось, обрадовался этому вопросу.

— Да это — то, что вы назвали «подобрать», если бы я вздумал, мне бы не удалось. А вот сформировать полк, никому не объясняя своих окончательных задач, мне удалось. У немцев разведка не хуже нашей, малейшего слова или намека, что Родионов подбирает сочувствующих родине, сочувствующих партизанам, было бы достаточно, чтобы по одному вытащить всех. На практике я знаю, что никакая конспирация не может быть эффективна в условиях создания такой огромной людской массы, как воинское соединение полка. И поэтому я ни с кем не вступал в переговоры. Только я знал, один, цель и задачу: создание полка. Все конспирации разрушаются, и поэтому нужно было подбирать людей таких, которые в любую минуту по изданию приказа перейдут на другую сторону баррикад.

Я набирал. Но по личному, взаимному доверию. Говорил с каждым. Прямо сказать я ничего не мог, но как-то верили мне, верили в мою верность любви к родине, любви к России. Так и формировались взводы, потом роты, батальоны. Нас немцы хотели сделать ударным полком, с самым современным оружием. И формирование, и вооружение полка происходило отдельно, по особому приказу. И в боевых действиях полк был самостоятельным, подчинялся только моим приказам. Через день-два полк должны были перевооружить. На станцию Зябки, где мы стояли, уже шел эшелон с танками, с орудиями для полной комплектации полка новейшим вооружением. И я ждал. Ждал перевооружения. Но, к сожалению, не так вышло. Все испортил случай, и произошел переход неожиданно. Немцы применили казнь к нескольким крестьянам станционной деревни. Бойцы настолько уже были в состоянии готовности вот-вот перейти на сторону партизан, что не выдержали, и в ночь я уже не мог удержать порыва, возник стихийный бунт. Бойцы моих частей выволокли коменданта станции и его начальство, которое вместе со мной ожидало прибытия эшелона с нашим вооружением, и всех расстреляли. Было поздно сокрушаться, нужно было самому — вместе и вслед за бойцами — делать переход, возглавить его и дать происходящему законную силу. И я издал приказ: «С двадцати четырех ноль-ноль наш полк является 1-й Антифашистской партизанской бригадой. Комбриг Родионов». И плакали наши танки и перевооружение. Зато удалось сохранить весь людской состав. И я рад, что я шел за своими бойцами, а не насильно, силой только приказа, их стремился перевести. Из такого — дела бы не получилось. Было видно, Родионов доволен, что его спросили и он смог чистосердечно высказаться, все рассказать как есть. Он понимал, что мы приехали не как фотокорреспонденты, хотя мы так представились — мол, нас прислали помочь полку в агитработе и попросить пленку для фотоаппарата. Стало неловко за неуклюжесть наших объяснений. Тысячи поняли его без слов, доверили ему свою жизнь! Но и мы, и он знали истинную причину нашего визита — это подготовка встречи на более высоком уровне; а предлог, что ж, тут любой сгодится.

Мы рассказывали с Николаем, как и в каких местах попали в плен, в каких частях воевали, а также где, в каких лагерях нам пришлось находиться, рассказали о Боровухе. А Родионов начал говорить о Берлине, куда его забросила судьба военнопленного, уже когда он был полковником и командиром полка РОА{39}, полка, набранного из военнопленных. В Берлине он имел возможность свободно передвигаться. Коля задал вопрос:

— Расскажите, какое отношение к вам было среди русских эмигрантов из военных?

И опять меня поразила жестокая к себе откровенность его ответа:

— Да, мне пришлось встречаться с ними и в Берлине, и в Париже. Однажды в поездке под Берлин я оказался в одном купе с полковником царской армии, он спросил: «Как вы, будучи полковником Красной Армии, могли сдаться в плен и теперь служите у немцев?» Меня это задело, и я ответил, что он также служил в русской армии, а находится в Берлине. «Это совсем другое дело! — резко возразил полковник. — Мы, белые офицеры, всегда были против большевиков, нам простительно, что, находясь в эмиграции, мы перешли к немцам. Но вам, красному полковнику, нет прощения, что вы сдались в плен. Когда мы бежали из России, мы не знали что такое советская власть, а вы знали и давали присягу». Так что он не только не посочувствовал мне, но, как большинство русских эмигрантов, был настроен против власовцев и против сдавшихся в плен командиров.

Должен вам сказать, — продолжал Родионов, — что не только бывшие военные, но и вообще эмигрантские круги относились к нам, изменившим родине, очень осуждающе. Это все снова и снова заставляло задумываться и принимать решение. И я понял, что все мои солдаты тоже задумывались над своей судьбой. Но именно таких я и старался отбирать в свой полк. Вот почему, когда я отдал приказ своему полку: «С двенадцати ноль-ноль все солдаты полка являются партизанами и партизанками Советского Союза», — все сразу, без колебаний приняли этот приказ.

Родионов показался мне очень умным и значительным, смелым и решительным человеком, поэтому я стараюсь передать как можно точнее разговор с ним.

Я спросил:

— Кого вы брали из военнопленных, рядовых или и офицеров?

Он ответил:

— У меня есть целый батальон, укомплектованный офицерами не ниже звания лейтенанта.

Мы заинтересовались этим и попросили пропуск, чтобы сфотографировать этих людей. Он охотно разрешил.

Беседа перешла на дела нашей бригады, недавние бои. Он рассказал, как трудно было во время блокады объяснить бойцам — нельзя было открытым языком этого сказать и еще труднее провести в жизнь, — чтобы не стреляли родионовцы по партизанам, хотя все время находились в большой близости.

Постепенно начинало темнеть, и мы пошли к штабу, там уже собирались командиры. Нам предложили побывать в батальоне пехоты и на артиллерийской батарее, мы с удовольствием согласились. И были поражены. В стрелковом батальоне не было бойца ниже по чину, чем лейтенант, — всё майоры, капитаны! Вот и вставал вопрос о плене: сколько же было взято в плен командного состава и что это значило? Плохая подготовка командиров? Или все, что изображалось радужными красками строительства социализма, не было радужным, а наоборот — черным? Может, просто плохое руководство военными действиями? Мне кажется, все эти факторы имели место в армии. Но был цвет армии, и мы его увидели в родионовском полку, который был сформирован для гражданской войны, в помощь фашистам, и только благодаря такому одаренному и патриотически настроенному человеку, как Родионов, вернулся в ряды русских солдат, воюющих на стороне своего народа. Грустные размышления о Сталине, о его правлении, невольно напрашивается приговор той страшной диктатуре и вспоминаются снова и снова слова крестьянина перед приходом немцев: «Хуже не будет».