Лизи

смотрите

единственная причина, по которой это делают — попытка купить мою привязанность

мало ли он знает, что я предпочитаю, чтобы все сияло на солнце, а не росло

Джеймс

я бы назвал тебя мелкой сукой, если бы я все еще не охотился за сладкой мамочкой

кстати

Элиза, если у вас с Андресом что-то не получится, я здесь

я готовлю, я убираюсь, и я действительно хорош в поедание киски

Лизи

я знаю, тата сказала мне

но мне придется отказать

спасибо, что подумал обо мне:)

Сегодня 10:29

Джеймс

они называются желтые анютины глазки

черт возьми, что он пытается сказать

что ты маленькая сучка с анютиными глазками???

он прав

Лизи

только что погуглила значение, я рыдаю

«думаю о тебе»

он такой романтичный

можете вы уже одеться и накраситься, я хочу двойное свидание

Думаю, о тебе. Думаю, о тебе. У меня кружится голова, руки дрожат, когда я засовываю телефон обратно в карман платья и сосредотачиваюсь на Клементине, дьявольском ребенке, замаскированном под светловолосого голубоглазого ангела. Я делаю все возможное, чтобы уделить ей все свое внимание, но мои мысли все еще заняты цветком и его значением.

Что он со мной делает? Что я с ним делаю? Я не настолько безразлична к своим собственным чувствам, чтобы не понимать, чего я хочу, и нет никаких сомнений, что я хочу его. Так что же я делаю? Если я хочу его, и если он хочет меня, почему я тяну время? Почему я трачу впустую так много времени?

Мама спрашивает напрямую, когда звонит на перемене. Вечно вмешивающийся матриархат, она звонит каждый день, чтобы нащупать почву у нас с Отисом, и отрицает это, когда я обвиняю ее в любопытстве, утверждая, что она просто проверяет своего ребенка. Она утверждает, что это навязчивое желание проверить, как я, случайно выпало на первый день волонтерства Отиса.

Сегодня она случайно оказалась у меня дома, а это значит, что в дополнение к допросу Отиса, который я получу, она также будет допрашивать меня о том, какой беспорядок в квартире и какой толстой стала Рэйвен.

— Чего ты ждешь? — огрызается она после того, как в миллионный раз говорит мне, что мне нужно есть больше апельсинов, потому что сейчас зима и мне нужен витамин С. — Поговори с ним. Ты совершенно сумасшедшая, отнимающая столько времени.

— Чего ты ждешь? — я мщу. — Поговори с папой.

— Это другое дело, — она возмущенно фыркает. — Твой отец нарушил обещание. Отис просто разбил тебе сердце.

Я перестаю разглядывать свои ногти, чтобы ни на кого не пялиться, сбитая с толку идиотизмом ее заявления.

— И ты думаешь, что в этом нет ничего особенного?

— Ты когда-нибудь слышала о клее? Очень хорошо помогает залечить разбитое сердце.

— Когда-нибудь слышала о прощении? Очень хорошо помогает забыть о нарушенном обещании.

Мама глубоко вдыхает. Я действую ей на нервы с тех пор, как сказала ей почистить для меня апельсины, пока она у меня дома, потому что я ненавижу, как от них пахнут мои пальцы.

— Грета, ты выводишь меня. Продолжай раздражать меня, и я заберу машину, — безмятежно угрожает она. Я поджимаю губы, чтобы удержаться от возражений. Я слышу радостные возгласы и говорю себе не смотреть и не обращать внимания, но тут же терплю неудачу.

Мурашки ползут по моим рукам, когда я вижу, как Отис смеется и раскачивает одного из детей, делая вид, что вырывает мяч у него из рук. Что такого в моем либидо и в том, что я вижу мужчин с детьми? Не то чтобы я так уж сильно любила детей, но, когда я вижу, как Отис играет или сидит с ними во время обеда, мне хочется, черт возьми, наброситься на него прямо здесь и сейчас.

— Грета? Грета? Ты меня слушаешь?

Я моргаю и смотрю вниз, разрушая чары Отиса, на которые меня наложили.

— Что? — я недовольно ворчу.

— Не говори со мной так, — она делает еще один глубокий вдох. — Я спрашиваю, чего ты ждешь. Я начинаю уставать.

— Чувство, — признаюсь я вопреки себе. Но это правда. Я не могу определить или распознать это, и я не уверена, что оно существует, но я жду чувство, которое сделает все лучше. Это смоет все мои тревоги. Я представляю, что это изменит меня, перестроит тектонику моего духа.

Однако признаться в этом маме после стольких лет было неправильным шагом, и, конечно, она ясно дает это понять.

— Ты ждешь какого-то чувства? Какое-то чувство? — она издает громкий, сухой смешок.

Я вздрагиваю и отодвигаю телефон от уха, чтобы не оглохнуть.

— Я собираюсь врезать тебе по чувствам, если ты не перестанешь быть глупой. Чувство? Я хочу запихнуть тебя обратно в свое лоно.

Я разинула рот, оскорбленная ее реакцией на мою честность.

— Не раздражай меня больше. Иди и уладь с ним все дела. Ты меня так злишь. «Чувство»? — она притворяется, что рыгает.

— Но… — я не могу вставить ни слова, потому что она все еще кричит, явно сыта по горло.

— Я не хочу этого слышать! Ты ведешь себя жестоко. Прошло три месяца с тех пор, как все это случилось, и он ждет тебя. Он дарит тебе цветы. Цветы! Я не получала цветов с тех пор, как…

— На прошлой неделе, — вмешиваюсь я, прежде чем она успевает придумать какую-нибудь фальшивую ложь, чтобы обвинить меня, хотя ей это и не нужно. Я тереблю оторвавшуюся нитку на подоле своего платья.

— Неважно. Это были розы. У твоего отца нет оригинальности.

— Все еще цветы.

Она что-то неразборчиво бормочет, прежде чем испустить один из тех материнских вздохов, которые обычно предшествуют искреннему жизненному уроку. Когда она снова заговаривает, она делает это по-английски, намеренно выговаривая слова.

— Моя капусточка, пожалуйста, выслушай меня. Пожалуйста. Я знаю, тебе было больно. Я знаю, моя дорогая. Когда я думаю о том, как я застала тебя плачущей в твоем гостиничном номере в ту первую ночь во Франции, мне хочется оторвать этому парню голову. Но мне нужно, чтобы ты знала, что любовь причиняет боль, и это нормально. Все в порядке. Вот что делает это прекрасным. Посмотри на папу и на меня. Ты думаешь, это первый раз, когда он причинил мне боль? Нет. Но я люблю его, потому что он всегда старается для меня. Я тоже причинила ему боль, и я стараюсь ради него.

Тогда почему ты до сих пор не простила его? Конечно, я тоже не до конца простила папу, но, по крайней мере, я