философско-математического и философско-гносеологического подходов я целиком поддерживаю, а потому отстаивала и в текстологическом анализе ФА, отстаиваю в этом и в других своих Заключениях.

2в. Если говорить особо о математике (а потом и логике), то вопрос специального характера фактически состоял в постепенном присоединении, дополнении всех видов «интуиционизма» к тем позициям – назовем их конструктивистско-логицистскими, которые отрывали «чистые» мысли от процедур сознания. (Близкие попытки отстаивания дополнительности фактически, притом прозорливо, Гуссерль предпринимал в ФА.)

3. Характерное для ФА обращение к полю представлений, а в более широком смысле – к интуиции, созерцанию (особого типа), которое Фреге в принципе отвергает применительно к математике, логике, вообще к научным истинам, оказалось – вопреки всем предостережениям выдающегося логика – непреходящим моментом всего развития Гуссерля как мыслителя, своего рода фирменным знаком и связующим звеном и дофеноменологических, и собственно феноменологических исследований. Вот здесь Гуссерль не уступил ни пяди своей земли какому-либо из критиков, включая непримиримого Фреге. А потому и в 90-х годах XIX века, и позже Гуссерль всегда проявлял внимание к психологии, к её развитию, впоследствии – к возникновению, трансформации феноменологической психологии (см. по этому вопросу IX том Гуссерлианы). Правда, проблема числа в этой связи уже почти не исследовалась. Зато в 30-х годах пришел новый генетический, уже социально-исторический интерес, выразившийся, например, в прекрасном тексте «Кризиса…» «Происхождение геометрии». А это свидетельствовало о постоянном внимании Гуссерля к темам «Ursprung», происхождения, генезиса в самом широком смысле этих слов.

4. Необходимо и здесь внимательнее отнестись к вопросу о взаимодействии философии и психологии, как и к проблеме их размежевания, дифференцирования – в частности, при их обращении к анализу того, что Кант, как и многие его предшественники, современники, последователи и критики, согласно называли «чувственностью» (Sinnlichkeit) и что они многосторонне анализировали под самыми разными философскими углами зрения.

Представляется несомненным то, что такое дифференцирование (с точки зрения различия подходов философии и психологии) почти не занимает Гуссерля в ФА. Он берет интересующий его материал, не особенно вдаваясь в вопрос о том, принадлежит ли он и области (тогдашних) философии или психологии. Такая непроясненность в значительной степени определяется тем, что так же мыслили, действовали и ученые, от разработок которых отправлялся ранний Гуссерль. На этот ряд обстоятельств уже обращали внимание исследователи работ раннего Гуссерля. (В книге, которую читатель держит в руках, эта исследовательская тенденция находит продолжение.) Интересно, например, следующее рассуждение Р. Шмита, которое возникает в связи с пониманием того, что далеко не всякое обращение к сфере человеческой субъективности или к сфере представлений и представимого автоматически означает «психологизацию» подхода. «Хотя арифметика имеет своей предпосылкой числа, которые не могут быть действительно представлены (т. е. быть прямо переданы через представления и только через них. – Н. М.), но они сплошь стоят в теснейшей связи с субъективностью, которая больше не может быть понята исключительно как психологическая инстанция. Операции именно математического субъекта обнаруживают не меньшее значение, нежели психические акты коллигирования».[227] То же можно говорить о других весьма многочисленных действиях, процедурах сознания, которые так или иначе связаны и в теории должны быть увязаны со сферой «чувственности», но которые по существу своему касаются «идеальных миров» и «объектов», подобных математическим. Такие действия, процедуры, результаты – предмет анализа многих философов от Платона до Лейбница, Канта, Гегеля и их продолжателей в последующих столетиях. Первостепенно важно, что и Гуссерля с первых до последних его исследований интересовали такие объекты, их освоение сознанием и их «складывание» в целые «миры», специфические по сравнению с внешним миром чисто природных объектов. В поздних работах, имея в виду необходимые кардинальные изменения понятия мира и концептуальных философских подходов к нему, Гуссерль создает целый ряд важнейших текстов, еще требующих освоения.[228] Что же касается ранних работ, то здесь положение было двойственным. С одной стороны, благодаря размышлениям философов и математиков издавна, ещё со времен Платона, внимание было приковано к специфике математических объектов, сущностей, их коррелятов в сознании и их бытийных, онтологических предпосылок. Уже молодого Гуссерля, несомненно, занимала эта тема, споры вокруг которой то и дело оживлялись в математике и в философии; как правило, оживление размышлений и дискуссий было так или иначе связано с внутриматематическими проблемами и затруднениями (пример: теория множеств Кантора, о которой речь шла в специальном разделе).

Однако по причинам, которые требуют специального разъяснения, споры эти неизменно переходили в общефилософскую плоскость, касаясь, например, математических истин или чисел «в себе» (если употреблять термины Б. Больцано, серьёзно повлиявшего на молодого Гуссерля) или вообще перебираясь в почти заоблачные дали философского платонизма. Гуссерль, как показывают факты, в течение всего раннего периода отслеживал эти темы, в конце концов выработав неплатонистскую позицию (в чем я уверена вопреки ряду распространенных оценок и суждений). Но это лишь одна сторона дела. Потому что, с другой стороны, в самых ранних произведениях и рукописях, погрузившись в конкретную работу над проблемой генезиса фундаментальных арифметических понятий, он – ещё не будучи профессиональным философом – никак не мог с той же тщательностью отозваться на вековые общефилософские споры. Это он сделает в своей дальнейшей многолетней творческой деятельности, когда продвижение вперед по найденной к концу пребывания в Галле феноменологической дороге время от времени будет подводить его к труднейшим фундаментальным вопросам общефилософского и философско-математического круга. «Кризис европейских наук», – упоминавшийся блестящий текст о происхождении геометрии и другие тексты «Кризиса…» – доказательство того, что Гуссерль постоянно обращался к темам и проблемам, непременно требовавшим выхода к общефилософской проблематике. Одновременно он в большей мере отдал дань конкретике анализа, в том числе анализа психологического, не особенно вдаваясь в вопрос о том, есть ли тут сколько-нибудь четкие границы между философией и психологией, а если есть, то где они пролегают. Он свободно переходил от одного аспекта – общефилософского, философско-математического, логического, психологического – к другому, от одного пласта материала к другому, соответственно, от использования произведений философов к ссылкам на психологов и логиков, тем более что в XIX веке это были подчас одни и те же авторы.

Выскажу свое суждение, которое, возможно, покажется крамольным для тех, кто уже привык к внутрифеноменологической казуистике и, можно сказать, к некоторой идеологичности ригористических споров в истории феноменологии. История сложилась так, что споры о психологизме во второй половине 90-х годов XX века, участие в них Гуссерля, непреклонная позиция Фреге и других логицистов, – все это как бы отбросило длинную тень на попытки вчерашнего математика и начинающего философа погрузиться и в психологический материал, свободно переходя, как сказано, через внутридисциплинарные границы. Такое оказалось возможным прежде всего потому, что сами