секретарь в приёмной, и попросил, чтобы ко мне никто не вваливался до особого распоряжения.

Я смотрел на эту женщину и думал. Страшно завидовать таким чувствам, но ведь, оказывается, они существуют. И как хочет пусть чистюля-моралист их назовёт, а они управляют человеком! Любовь?…

Ей далеко за тридцать. Внешность сохранила, правда. И привлекательная, и не запустила себя, как обычно, деревенские, хотя, конечно, будь она той же женой Ивана Григорьевича, но городской, да в центре, и манеры, и причёска другими бы были… Нет, будь она другой, она бы сюда не прибежала и здесь, в уголке, с узелком тюремным не сидела. Она бы… Впрочем, не хочу домысливать, кому захочется, дорисует.

Хотя я про городских ничего плохого не имею сказать, но вот такие, как эта, в уголке с котомкой мне больше по душе.

Позвонил Течулин, сказал, что привезли, я попросил, чтобы приводили.

Зуброва ввели наши оперы уже без наручников. Она вздрогнула и открыла глаза раньше, чем загремело множество мужских обутых тяжёлых ног и раздались резкие возгласы в коридоре; прислушивалась, глядя испуганно то на меня, то на дверь, а когда дверь отворилась, она вскочила на ноги.

Старший доложился, все вышли. Двое остались стоять, Зубров на неё не смотрел, набычившись, упёрся в пол, она вжалась в угол, не зная, что делать.

– Иван Григорьевич, здороваться будем? – попытался я отыскать его взгляд.

– Невелика разлука, – буркнул он. – Зачем понадобился?

– И присесть не желаете?

– Отчего же. – Он сел на первый подвернувшийся стул у стены. – Я бумагу писал. Там всё правильно. Я следователя требовал. А к вам зачем?

– Как же? Я же вас арестовывал?

– А она здесь что делает?

– Не спали там по ночам-то, Иван Григорьевич?

– Что это? Почему? – мотнул он головой, недоумевая. – Спал… Там что ещё делать-то?

– Там много чего делают.

– Мне не до них!

– Там времени много, чтобы думать таким занятым людям, как вы.

– Там все думают.

– И вы думали, когда писали свою бумагу?

– Ваня! – вскрикнула она и бросилась к нему, но он упёрся в неё диким взглядом, и она застыла, руки опустив.

– Чего здесь? Стой!

– Ваня! Я не прощения просить, – вымолвила она без слёз.

– А чего?

– Мне прощения нет.

– Чего тебе?

– Я вместо тебя, Ваня.

– Чего она? – Зубров впился в меня красными воспалёнными глазами. – Зачем сумасшедшую эту?

– Она не сумасшедшая, Иван Григорьевич, – покачал я головой. – Она вместо вас проситься пришла. В тюрьму.

– Чего это вы?…

– Вот так, Иван Григорьевич, – поймал я наконец его взгляд и уже постарался не упустить. – А вы бумагу…

– И чего?

– А ничего. В моей власти вас поменять местами. Она и пришла. Вон, узелок, видите? Вещицы принесла.

– Чего это вы? Шутите?

– Мне не до шуток. Бумагу вашу, что написали, врать не стану, ещё не получил. Почта, видимо, запаздывает, а сообщение о ней имею, да и смысл знаком. Вы же начальнику тюрьмы ещё написали, что убийство совершила ваша жена. Вот мне доложили об этом и просьбу вашу передали о личной встрече со следователем.

– Всё так, – опустил голову Зубров.

– Ну вот, всё, как просили.

Несколько мгновений в кабинете царила тягостная тишина, лишь как-то тихо и сдавленно постанывала Анастасия.

– А она здесь зачем?

– Ваня! – вырвалось у неё.

– Уберите её! – выкрикнул он.

– Так она не помешает нашему разговору, – покачал я головой. – Наоборот, как раз её присутствие к месту.

– Я при ней говорить не буду.

– А зачем говорить? Главное, увиделись, и это хорошо.

Зубров промолчал, только зубы сжал крепче, будто боялся лишнее слово сказать и старался не глядеть в сторону жены.

– Мы теперь следственный эксперимент проведём.

– Чего ещё? – вскинул он на меня голову.

– Проверим одну версию.

– В кабинете? – Зубров зло покосился на закрытую дверь.

– А для этого больше ничего и не надо. Анастасия Семёновна!

Она отняла руки от лица, взглянула на меня, перевела взгляд на Зуброва.

– Вы же убили Чарова?

Она молчала, ничего не понимая, не сводя глаз с мужа.

– Савелия вы убили? – повторил я свой вопрос.

Она кивнула головой.

– Как? Расскажите.

Она мучительно вздохнула, готовая заплакать, с трудом сдерживаясь.

– Как? Пусть послушает ваш муж.

– Я убила.

– Вот, – не сводил я глаз с Зуброва. – Теперь расскажите, как совершили убийство. Где, при каких обстоятельствах? Каким образом? Кто присутствовал?

– Убила и убила…

– На все эти вопросы надо давать исчерпывающие, подробные ответы, – назидательно монотонно проговорил я. – В суде вас будут спрашивать и всё это очень детально выяснять.

– Убила и убила…

– Каким образом?

– Каким?

– Ну да. Как убили?

Она заплакала, пряча лицо в колени, дрожащим голосом прошептала:

– Из ружья!

Плач усилился.

– Александр Григорьевич. – Я накрутил номер телефона следователя. – Принесите мне в кабинет ружьё, из которого было совершено убийство Чарова Савелия Матвеевича.

– Не надо! – вскрикнула она и откинулась к спинке стула, казалось, сознание готово было её покинуть. – Не надо ружья!

– Как же? Анастасия Семёновна, вы же из него стреляли?

– Я боюсь! Я молю вас! – начала она медленно сползать на пол.

Я бросился к ней, но меня опередил Зубров, подхвативший её и застывший посреди кабинета с трепетной ношей в руках.

– Я сейчас врача! – бросился я к телефону.

– Не надо, – остановил он меня. – Так всё пройдёт. Она вон глазами зачухала.

– Зачухала?

– В себя приходит. – Он сел на стул, удерживая её на коленях, она прислонила голову к его груди. – Глаза открывает.

– Вы посидите тут, – подошёл я к двери. – Мне необходимо выйти.

– Не надо никакого ружья, – буркнул он, не глядя. – Простите, Данила Павлович, за концерт этот.

– Концерт?

– Бес попутал…

Легенда о сексоте

Были времена и похуже, Веневицианов пережил многое. По сути, он создавал в учреждении новое структурное подразделение, служить в котором профессиональные разведчики считали постыдным. «Жандармская кухня» – только так на первых порах именовали втихую за глаза его «пятёрку». Он и на партийных собраниях выступал, и индивидуально, как Бобков рекомендовал, пытался откровенничать с некоторыми приглянувшимися сотрудниками, цитируя из авторитетных источников сведения тайные, так сказать, не для всех ушей, про великого Пушкина, доконавшего Чаадаева до сумасшествия[75], про слезливого знатока человеческих достоинств Достоевского с его «Бесами»[76], напоминал истинную физиономию, от кого и за что несравненный лирик-романист наш Иван Сергеевич Тургенев особую благодарность[77] получил, однако формирование отдела продвигалось туго.

Ситуация осложнилась ещё и тем, что для всех он в «конторе» был человеком новым, пришлым, из тех, «обкомовских», к которым в «конторе» сложилось особое, специфическое отношение: с одной стороны – исполнять беспрекословно всё, не