же самое происходит и в комедии, которую представляет собою круговорот нашей жизни, — продолжал Дон Кихот, — и здесь одни играют роль императоров, другие — пап, словом, всех действующих лиц, какие только в комедии выводятся, а когда наступает развязка, то есть когда жизнь кончается, смерть у всех отбирает костюмы, коими они друг от друга отличались, и в могиле все становятся между собою равны. — Превосходное сравнение, — заметил Санчо, — только уже не новое, мне не однажды и по разным поводам приходилось слышать его, как и сравнение нашей жизни с игрою в шахматы: пока идет игра, каждая фигура имеет свое особое назначение, а когда игра кончилась, все фигуры перемешиваются, перетасовываются, ссыпаются в кучу и попадают в один мешок, подобно как все живое сходит в могилу. — С каждым днем, Санчо, ты становишься все менее простоватым и все более разумным, — заметил Дон Кихот».

Мир второй части романа становится все более балаганным, стихийная карнавальность первого тома подчеркивается однозначными образами: на пути своих странствий славный рыцарь и его оруженосец встречают бродячий театр; львов, которых везут в клетке и с которыми Дон Кихот порывается сразиться, чтобы доказать свою храбрость; хозяина кукольного балаганчика, где разыгрываются героические рыцарские сюжеты, и обезьянку-предсказательницу.

Основные события второго тома разворачиваются во дворце герцога и герцогини, арагонских аристократов, пригласивших Дон Кихота и Санчо Пансу к себе в гости. Они читали книгу о приключениях Рыцаря Печального Образа и его слуги и зовут их в свой летний дворец, предвкушая множество развлечений, которые принесут такие визитеры. Шутовская роль Дон Кихота овеществляется буквально: герцог и герцогиня приглашают его именно в качестве клоуна, забавного бесплатного гаера. Интересно и то, что эти аристократы безымянны, их личности исчерпывающе описываются титулами, они — символ, функция, типичные представители владык того мира, в котором рыцарство стало посмешищем. В итоге несмешными шутами оказываются они сами в сравнении с тем, сколько ума и достоинства проявляет Дон Кихот.

«Я — рыцарь и, коли будет на то воля всевышнего, рыцарем и умру. Одни шествуют по широкому полю надутого честолюбия, другие идут путем низкой и рабьей угодливости, третьи — дорогою лукавого лицемерия, четвертые — стезею истинной веры, я же, ведомый своею звездою, иду узкой тропой странствующего рыцарства, ради которого я презрел житейские блага, но не честь. Я вступался за униженных, выпрямлял кривду, карал дерзость, побеждал великанов и попирал чудовищ. Я влюблен единственно потому, что так странствующим рыцарям положено, но я не из числа влюбленных сластолюбцев, моя любовь — платоническая и непорочная. Я неизменно устремляюсь к благим целям, а именно: всем делать добро и никому не делать зла».

Герцог и герцогиня изощряются в изобретении все новых и новых мнимых чудес, фокусов и волшебных явлений, которыми надеются поразить разум злосчастного рыцаря, доходя в этих играх до грани какого-то извращенного сумасшествия. Вокруг Дон Кихота и Санчо Пансы постоянно разыгрываются представления, так что кажется, что только Рыцарь Печального Образа и его слуга единственные не ряженые, единственные собственно люди на этом причудливом карнавале.

«Тут все увидели, что под звуки этой приятной музыки к ним приближается нечто вроде триумфальной колесницы, запряженной шестеркой гнедых мулов, покрытых белыми попонами, и на каждом из мулов сидел кающийся в белой одежде, с большим зажженным восковым факелом в руке. Была сия колесница раза в два, а то и в три больше прежних; на самой колеснице и по краям ее помещалось еще двенадцать кающихся в белоснежных одеяниях и с зажженными факелами, каковое зрелище приводило в восхищение и вместе в ужас, а на высоком троне восседала нимфа под множеством покрывал из серебристой ткани, сплошь усыпанных золотыми блестками, что придавало не весьма богатому ее наряду особую яркость. Лицо ее было прикрыто прозрачным и легким газом, сквозь его складки проглядывали очаровательные девичьи черты, а множество факелов, ее освещавших, позволяло судить о красоте ее и возрасте, каковой, по-видимому, не достигал двадцати лет и был не ниже семнадцати. Рядом с нею сидела фигура под черным покрывалом, в платье, доходившем до пят, с длинным шлейфом. Колесница остановилась прямо перед герцогом, герцогиней и Дон Кихотом, и в то же мгновение на ней смолкли звуки гобоев, арф и лютней, фигура же встала с места, распахнула длинную свою одежду, откинула покрывало, и тут все ясно увидели, что это сама Смерть, костлявая и безобразная, при взгляде на которую Дон Кихот содрогнулся, Санчо струхнул и даже герцогу с герцогиней стало не по себе».

Но чем безумнее становится мир вокруг них, тем более мудрым является нам Дон Кихот. В его неспособности различить театрализованную ложь и реальность отражается не слабоумие, но чистота души, полагающей окружающих такими же людьми чести, как и он сам. Он позволяет вовлекать себя то в деланые романтические интриги, то в шутовские турниры. Санчо Панса тоже становится объектом недобрых розыгрышей: герцог обещает ему долгожданное губернаторство над островом. Дон Кихот торжественно благословляет его на это поприще под смешки и хихиканье окружающих — и послушайте, какое напутствие дает он своему славному оруженосцу:

«Помни, Санчо: если ты вступишь на путь добродетели и будешь стараться делать добрые дела, то тебе не придется завидовать делам князей и сеньоров, ибо кровь наследуется, а добродетель приобретается, и она имеет ценность самостоятельную, в отличие от крови, которая таковой ценности не имеет.

Ни в коем случае не руководствуйся законом личного произвола: этот закон весьма распространен среди невежд, которые выдают себя за умников.

Пусть слезы бедняка вызовут в тебе при одинаково сильном чувстве справедливости больше сострадания, чем жалобы богача.

Всячески старайся обнаружить истину, что бы тебе ни сулил и ни преподносил богач и как бы ни рыдал и ни молил бедняк.

В тех случаях, когда может и должно иметь место снисхождение, не суди виновного по всей строгости закона, ибо слава судьи сурового ничем не лучше славы судьи милостивого.

Если когда-нибудь жезл правосудия согнется у тебя в руке, то пусть это произойдет не под тяжестью даров, но под давлением сострадания.

Если тебе когда-нибудь случится разбирать тяжбу недруга твоего, то гони от себя всякую мысль о причиненной тебе обиде и думай лишь о том, на чьей стороне правда.

Смотри на виновного, который предстанет пред твоим судом, как на человека, достойного жалости, подверженного слабостям испорченной нашей природы, и по возможности, не в ущерб противной стороне, будь с ним милостив и