галерах, быть благодарными и просит сообщить о совершенном подвиге несравненной Дульсинее Тобосской, но получает в ответ отнюдь не благодарность, а нечто другое.

«<Предводитель каторжников> живо смекнул, что Дон Кихот поврежден в уме, иначе он не сделал бы такой глупости и не освободил бы их…».

Человек чести — безумец в бесчестном мире!

«…он подмигнул товарищам, после чего все они отошли в сторону, и тут на Дон Кихота посыпалось столько камней, что он не успевал закрываться щитом, а бедняга Росинант не обращал ни малейшего внимания на шпоры, точно он был деревянный. Санчо спрятался за своего осла и загородился им от градовой тучи камней, коей суждено было над ними обоими пролиться. Дон Кихот был не столь уже хорошо защищен: несколько булыжников стукнулось об него, да еще с такой силой, что он свалился с коня; и только он упал, как на него насел студент, сорвал с головы таз, три или четыре раза огрел им Дон Кихота по спине, столько же раз хватил его оземь и чуть не разбил. Вслед за тем каторжники стащили с Дон Кихота полукафтанье, которое он носил поверх доспехов, и хотели было снять и чулки, но этому помешали наколенники. С Санчо они стащили пыльник и, обобрав его дочиста и поделив между собой остальную добычу, разбрелись кто куда. Остались только осел и Росинант, Санчо и Дон Кихот. Осел, задумчивый и понурый, полагая, что ураган камней, еще преследовавший его слух, все не прекращается, время от времени прядал ушами; Росинант, сбитый с ног одним из камней, растянулся подле своего хозяина; Санчо, в чем мать родила, дрожал от страха, Дон Кихот же был крайне удручен тем, что люди, которым он сделал так много хорошего, столь дурно с ним обошлись».

Этот эпизод выходит за рамки комической карнавальности. Гуманист-идеалист Дон Кихот освобождает от цепей воров, разбойников, сутенеров и конокрадов, но освобождение не делает их лучше. В этом есть главная проблематика гуманистической концепции свободного человека: можно избавить людей от безусловного зла — цепей светской и духовной диктатуры, теократии и мракобесия, но довольно ли этого одного для того, чтобы усовершенствовать изуродованную неволей природу? Еще Цицерон заметил — а ему можно верить: «Раб не мечтает о свободе, раб мечтает о своих рабах». Раба невозможно освободить — рабство нужно выдавливать из человека по капле. Чтобы построить новый мир, недостаточно разрушить старый «мир насилья»: кто был ничем, тот так ничем и останется, распространив при этом свое ничтожество на все окружающее пространство.

Какое время наступит после того, как закончится карнавал, перевернувший с ног на голову и разрушивший старые ценности? Чем займутся люди, когда пройдет революционное похмелье — те люди, что вчера только горланили непристойные песни про Деву Марию, жгли чучела епископов и королей, с хохотом лупили шутов и бросались друг в друга калом? Выдохнут и, вдруг просветлев, начнут строить Телемскую обитель на месте базарной площади? Или вернутся туда же, откуда пришли, в оковы привычного существования, в обыденное каждодневное рабство, способные только на то, чтобы выпустить пар на празднике пару раз в год?

Поздний Ренессанс уже задавал себе такие вопросы, но ответов не находил.

В романе мир продолжает воздавать Дон Кихоту за сделанное добро. На постоялом дворе избитый, измученный рыцарь встречает того мальчишку, которого, как полагал, спас от бесчеловечного господина.

«Едва успела ваша милость выехать из лесу, и мы остались вдвоем, он снова привязал меня к тому же самому дубу и так мне всыпал, что у меня чуть кожа не лопнула, вроде как у святого Варфоломея. В конце концов скверный мужик так немилосердно меня отстегал, что по его милости я до сего дня пролежал в больнице. А виноваты во всем этом вы, государь мой, — ехали бы вы своей дорогой, не лезли, куда вас не спрашивают, и не вмешивались в чужие дела, тогда мой хозяин от силы раз двадцать пять стегнул бы меня, затем отвязал и уплатил бы мне долг».

В приступе безумия — или отчаяния? — несчастный идальго пропарывает мечом огромный бурдюк с вином, приняв того за великана, и от разъяренного трактирщика Дон Кихота спасает только вмешательство подоспевшего на выручку священника, того самого, что сжег рыцарскую библиотеку. Дикие выходки злосчастного идальго оправдываются безумием; это же оправдание спасает его и от гнева поверженных рыцарем конвоиров, которые тоже появляются на постоялом дворе. События идут к развязке:

«Они смастерили из палок, прибитых крест-накрест одна к другой, нечто вроде клетки, в которой Дон Кихот мог поместиться со всеми удобствами, после чего дон Фернандо со своими спутниками, слуги дона Луиса, стражники и, наконец, сам хозяин во исполнение приказа и замысла священника надели личины и нарядились кто как мог, чтобы Дон Кихот их не узнал. Затем все, совершенное храня молчание, вошли в помещение, где он почивал и отдыхал от минувших тревог. Они приблизились к нему и, схватив его, крепко-накрепко связали ему руки и ноги, так что когда он в испуге проснулся, то не мог пошевелиться и только в недоумении и замешательстве смотрел на диковинные эти образины».

Балаганная перепутаница достигает своей кульминации: ряженые, знающие о том, что они ряженые, взаправду пленяют ряженого рыцаря, воспринимающего себя всерьез. В самодельной клетке его грузят в телегу — так катали по ярмаркам уродов и сумасшедших, под свист и хохот толпы, — и в этом карнавальном жесте явно видна литературная рифма к тому золотому веку, посланцем которого считает себя Дон Кихот. Ланселот, Рыцарь Телеги, гордость и слава земного рыцарства — вот с кем равняет своего героя Сервантес в финале его приключений! В этом сила подлинного искусства: в процессе создания книги изменился не только главный герой, но и автор в отношении к своим персонажам, замыслу и даже к рыцарским романам, пародию на которые намеревался изначально создать:

«Рыцарские романы при всех отмеченных им недостатках обладают одним положительным свойством: самый их предмет позволяет зрелому уму проявить себя, ибо они открывают перед ним широкий и вольный простор, где перо может бежать свободно, описывая кораблекрушения, бури, схватки, битвы; описывая то печальные и трагические случаи, то события радостные и неожиданные, то прекраснейшую даму, добродетельную, благоразумную и осмотрительную, то рыцаря-христианина, отважного и учтивого, то бессовестного и грубого хвастуна, то любезного государя, доблестного и благовоспитанного, живописуя добропорядочность и верность вассалов, величие и добросердечие сеньоров. <…>

И если при этом еще чистота