снова в Париже был как раз сейчас, но неудобно просить его свидетельствовать: советский человек не может решиться на такие показания западному суду.

Итак, дело ещё потянется. Сейчас, когда я дописываю эту главу, дело только разгорается. И может быть – проиграем.

Так ещё и этими судами потрепал меня Запад. Всем, чем мог, – верхоглядными или низкими суждениями, клеветой, судами. На Востоке – ГБ, тюрьма, тут – свои формы. Флегон – это ещё новое испытание, когда в ответ на клевету хочется сорваться в резкий поступок – а нельзя, нельзя.

Немало было сделано за эти годы, чтоб утопить меня в мелочах и в помоях. Но сил у меня – ещё много. И кажется, я проплыл, не утопили.

Вот такие были мои спокойные годы для безтревожной работы в Вермонте.

А тем временем поодиночке ускользали, уползали из-под советских лап и десятки известных, и сотни прежде молчаливых, о ком раньше и подумать такого было нельзя, – а на Западе у всех обнаруживались честолюбия, претенциозные перья, программы и замыслы. Перемещаясь на Запад, где объём эмиграции гораздо меньше, чем объём образованного круга в СССР, – они становились тут как бы крупнее, заметнее, да ещё при наивной доверчивости западной публики. И первой их мыслью, и первым движением было – поливать бранью, но не коммунизм, а Россию и русский патриотизм, а значит, заодно – и меня. И этот поворот против меня, и модность этих уколов быстро перенимались и размножались на Западе, ещё и в мои европейские годы, а я как-то и не вникал, не слышал толком, внимания не придавал, а потом с наслаждением нырнул в работу в Пяти Ручьях – и ещё меньше замечал, какой идёт множественный против меня поворот в Америке. Лишь постепенно обнаружилась вся густота и обширность брани, и что я, не как прежде, союзников почти нацело лишён, а – толпы и толпы неприязненных. Когда-то был – один враг, огромный, а тут – множество мелких, неперечислимых, тараканья рать. Не одно зевло драконье, а множество мелких, и – как против них? Не наставлять же пику отдельно на каждого? не разбирать же по именам, и каждый их куцый шажок?

А между тем: совокупным кишением этой рати – удалось достичь, чего не могла вся советская махина: представить меня миру – действующим предводителем химерических полков, злобным фанатиком и безжалостным тираном. И наверно, теперь – это надолго припечатано.

Но сама работа моя подсказывала и лучшую естественную тактику: укромясь от них ото всех, я могу спокойно пережить и четыре таких травли, и в четыре раза гуще. За работой – проплывать годами немой льдиной, не отзываясь на сотни их опережающих уколов. (Да Булгакова они сильней травили и опасней, тогда из чекистских подворотен, – так что после газетной статьи да жди, Михаил Афанасьич, стука в дверь.)

Теперь они много раз будут выскакивать, выюливать, вытягивать на себя ответ. В уединении – удивительным кажется это нервное самоистязание их и раздражение, чем они там живут. А я плыву себе молча. А я – трёх четвертей написанного ими и вовсе не читал до последних дней, как писать вот эту Вторую Часть, – теперь пригодилось. И вижу: э-э-э! – поворотливые, лживые, выхватливые, сиюминутные, – однако они все вместе обдают – что там меня! – целую Россию валами облыгания, в том же направлении подтравливая и готовый к тому Запад. И какой же у них численный переизбыток.

Так ещё и это взять на взвал?

Да, хотя бы разок всё же надо их предупредить.

И – написал, легко, быстро, – «Наших плюралистов»[326].

Глава 8

Ещё заботаньки

Кажется – сидели в отшельстве и не было никаких событий эти четыре года. А просматриваю беглые записи, иногда сделанные попутно, для памяти, – ох, много! ох, опять наросло. Мы сидели – так охуждатели не сидели.

А ведь зарекался я: уйдя в историю – не соревноваться с современностью. Убедить Запад – что Россия и коммунизм соотносятся так, как больной и его болезнь? – видно, не по силам это мне. После моих статей 1980 в «Форин эффэрс» особенно видно, какой это неблагодарный путь – толковать Америке. Да что вершителям политики нужно знать – то они отлично понимают, только не вслух.

И ещё, как ни странно, демократии любят лесть едва ли меньше, чем тоталитаризм. Американская демократия – жадно любит лесть, её так приучили. Другое, к чему привыкла американская публика, – непрерывное повторение, как же именно расставлены предметы, неустанное повторение одной и той же простейшей мысли много-много-много раз, – ну разве это работа для писателя? – заново и заново рожать всё ту же аргументацию.

Но как я в Америке ни оболган – всё ещё сохранилось у меня немалое влияние, или любопытство ко мне, и всё льются из разных мест, из разных стран приглашения выступать. И я – здоров, могу ехать куда угодно и выступать в любой форме.

А – не для чего. Не захотят понять. Не то им надо.

Разумны – только самые умеренные усилия: в чём можно – создавать более доброе отношение к коренной России.

Вот в апреле 1981 из Украинского института в Гарварде получаю приглашение на «русско-украинскую» конференцию в Торонто. Из письма видно, что предполагается основательное измолачивание двух приглашённых русских: Оболенского из Оксфорда и меня. А надо сказать, что, неожиданно, яростнее всех в Америке отозвались на статьи в «Форин эффэрс» почему-то – украинские сепаратисты. Даже и понять нельзя, но в чём-то увидели они там угнетение своей национальной мечты и объявили меня – даже сумасшедшим. Я пытался очистить Россию от радикальных и мстительных клевет – и что ж они накинулись? Да вот, почти откровенно так и выражают, что с освобождением их родины от коммунизма они готовы и потерпеть, а только – утеснить бы москалей с лица земли; им жаждется признание, что весь мир страдает не от коммунизма, а от русских, и даже маоцзэдуновский Китай и Тибет – русские колонии. (Ведь именно украинские сепаратисты протащили через Конгресс Соединённых Штатов тот закон 86–90, что не коммунизм всемирный поработитель, а – русские[327].)

Руки опускаются. Боже, какая ещё одна вопиющая пропасть! И когда же она так разрылась? Тут и Польша вложилась веками, тут и австрийцы подстрастили в начале века, тут наронено и русского братского невнимания, и натравлено спектаклем советской «национальной политики» (в 1938 в Киеве я не увидел ни одной русской вывески, ни даже дубликата надписи по-русски), – и кому, и когда достанется этот жар разгребать? Когда я был в Виннипеге – мы говорили с головкой украинского Конгресса так, кажется, примирённо, ненапряжённо, –