– Со временем, – безучастно вымолвил он, – абсолютность и чудовищные масштабы этих мучений даруют спокойствие… и возвышают…

Отсветы пламени, скользящие по белой коже.

– И они никогда… никогда не повторяются… всегда разные… какая-то непостижимая арифметика…

Его эмалевое лицо исказилось ужасом.

– Мы называем это Стрекалом, – продолжил он хриплым от неистового напряжения голосом. – Именно оно связывало воедино наш Святой Консульт все эти тысячи лет… – На лице его отразился приступ мучительной ярости. – Возможность узреть совершённые против нас преступления! Вот что побуждает нас терзать ту непотребную мерзость, что представляет собой этот Мир! Мучения, явленные нам Обратным Огнём!

Он едва ли не проорал всё это, и теперь стоял, раздираемый чувствами, сухожилия выступили на его запястьях и шее, а руки сжимали пустоту.

– Но я не ощущаю никаких мучений, – сказал Анасуримбор.

Маловеби замер в своём оцепенелом небытии. Мекеретриг и вовсе несколько сердцебиений мог лишь моргать, прежде чем уставился на Аспект-Императора.

– Ты хочешь сказать, что Огонь лжёт?

– Нет, – ответил Аспект-Император. – Этот артефакт обеспечивает чувство неразрывности Сейчас с нашими душами, пребывающими вне времени на Той Стороне. Он позволяет этим состояниям перетекать друг в друга, словно жидкости, находящейся в сообщающихся сосудах, являя образы, которые Сейчас способно постичь. Огонь пламенеет истиной.

Хмурый, страдальческий взор.

– Так, значит, ты понимаешь, что ты брат мне?

Золотой Зал закачался вместе с полем зрения Маловеби – Аспект-Император, наконец, повернулся лицом к основателю Нечестивого Консульта.

– Нет… – ответил Анасуримбор. – Куда ты пал, будучи кормом, я низвергся как Голод.

* * *

Смерть.

Мёртвые тела, застывшие в каком-то гаремном сплетении. Башраг, лежащий навзничь и прикрывающий своею строенной рукой косматую голову, будто ребёнок, отсчитывающий мгновения во время игры в прятки. Нансурский колумнарий, словно бы упавший откуда-то с неба и растянувшийся в луже собственной крови. Ещё один колумнарий, прислонившийся головой к бедру первого и во всём, не считая выгнутой под неестественным углом шеи, выглядящий так, будто просто решил вздремнуть. И отрубленная рука, словно бы тянущаяся к его уху, намереваясь пощекотать его…

Всё это… жгло.

В мёртвой плоти была своего рода простота – спокойствие, своей исключительностью вознесённое над шелухой суеты. И эта неподвижность поразила её, словно вещь невообразимо прекрасная и неприкосновенная. Жить на свете означало растирать сумятицу возможностей, превращая их в нескончаемую нить действительности, и оставлять за собой миг за мигом, словно змея, сбрасывающая с себя бесконечную, сотканную из мучений кожу. Но умереть… умереть значило обретаться в земле, будучи самой землёю – непоколебимой и непроницаемой протяжённостью.

Только представьте – больше никогда не нужно дышать!

Она посмотрела на отрезанную голову красивого юноши – пухлые губы, ровные зубы в яме распахнутого рта. Когда-то она ценила молодых и красивых мужчин, удивляясь, что даже их непристойность может представляться чем-то возвышенным и чистым. Она представила себе, как ловит его взгляд в одном из позлащённых коридоров Андиаминских Высот, упрекая его за какую-то выдуманную оплошность – шаловливо флиртующая старая королева…

Но затем, различив под переплетением человеческих ног уршранка, она обнаружила, что её фантазия куда-то испарилась… ибо существо выглядело более красивым, нежели мёртвый юноша, и потому гораздо более отталкивающим.

Жжение… внутри неё и снаружи.

Она провела пальцем по губам и, моргая, повернулась к поднявшейся справа суматохе. Там она увидела свою дочь Мимару, беззвучно вопящую рядом с ней, и своего любовника Акхеймиона, держащего беременную девушку за руку и выкрикивающего какие-то слова, ни одно из которых она не могла разобрать. Протянувшись, она неуверенно положила ладонь на раздутый живот дочери, удивляясь, насколько он тёплый…

Роды.

С резким вдохом мрачная умиротворённость осыпалась с неё, и вся бурная неотложность жизни вновь рухнула ей на плечи.

Все мёртвые очи, даже те, что, превратившись в сопли, застыли в раздавленных глазницах мертвецов, отвратились прочь.

* * *

Глаза нечестивого сику сузились.

– Это лишь отговорка!

– Так, значит, я первый? – спросил Аспект-Император. – Больше никто не устоял перед Стрекалом?

Мекеретриг, ничего не сказав в ответ, вернулся к Престолу Силя и вновь расположился среди зловещих крючьев. Сместив вес на одну ягодицу, он подтянул ноги, примостившись, словно девочка-подросток, на покрывающей сиденье трона подушке. Не считая лежащей на колене руки, а также лба, тень теперь скрывала всё его тело.

– Никто, даже знаменитый Нау-Кайюти, – наконец ответил из мрака нелюдь. – Великие всегда порчены грехом. Всегда прокляты… Я полагал, что и ты тоже.

Ауракс, словно выбраненная, а теперь ищущая благосклонности хозяина собака, положил свою огромную голову на колени нечестивого сику. Подобие было почти полным, разве что инхорой при этом едва слышно шептал:

– Гассирраааджаалримри…

Маловеби хотел было возрадоваться, но чересчур много тревог терзало его мысли – и то, что окно, ведущее в Ад, сейчас висело прямо сверху, была наименьшей из них! Как бы он сам поступил, явись ему непосредственное свидетельство его проклятия? Принял бы это?

Или принял бы их?

Анасуримбор сказал, что Огонь пламенеет Истиной, а значит, он знал это наверняка. Пребывал ли он в Аду, как утверждали его враги из Трёх Морей, или же нет…

Нечестивый сику, казалось, не имел представления, что ему теперь следует делать, ибо его вера в убедительность Обратного Огня, по всей вероятности, была абсолютной. С повисшей тишиной явился призрак безответного насилия.

– Где Шауриатис? – резко обратился к нему Анасуримбор. – Где твой халаройский господин?

Мекеретриг склонился вперёд, явив лицо, прежде скрытое тенью Престола:

– Дерзости не принесут тебе никакой пользы, – произнёс он.

– Почему это?

– Потому что мне восемь тысяч лет от роду.

– И ты по-прежнему прикован к столбу, – отрезал Аспект-Император. – Меня утомило твоё мелкое позёрство. А ну говори, безмозглый кунуройский пёс, где Шауриатис?

Алебастровая фигура оставалась недвижимой, не считая единственной пульсирующей на освещённом лбу вены…

А затем, звуча глухо, точно сквозь паутину, в зале раздался новый голос.

– Спокойно… старый друг…

И ещё один голос…