В своих газетах и патриотических листовках они утверждали, что евреи проносят в бородах бриллианты для немцев, что на еврейских похоронах несут не покойников, а золото для врага. Христианские лавочники в местечках, стремясь отделаться от евреев, продававших товары дешевле, чем христиане, доносили на них русским солдатам. Повсюду русские коменданты вешали евреев, расстреливали их, бросали в тюрьмы, ссылали в Сибирь. В селах враждовавшие с немецкими колонистами польские крестьяне доносили на них военным, заявляя, что те подают сигналы германским войскам крыльями ветряных мельниц. Русские военачальники, терпевшие одно поражение за другим, использовали эти доносы, чтобы дать выход своей ненависти к евреям. Люди были напуганы и боялись показаться на улицу, когда в местечки входили немецкие войска. Они боялись указывать им путь, отвечать на вопросы. Иногда они даже стреляли из домов по германским авангардам.

Поэтому полковник барон фон Хейдель-Хайделау решил проучить польские местечки, напугать их, чтобы они не осмеливались поднимать руку на германских военнослужащих, чтобы они дрожали от одного их взгляда. Во-первых, он приказал поджечь несколько деревень так, чтобы языки пламени были видны издалека и внушали другим деревням смирение и покорность. Во-вторых, он велел разрушить город Калиш. В этом занятом немцами городе глухонемой водонос не остановился по приказу немецкого ландштурмера. За это солдат застрелил водоноса. Люди на улице начали кричать, размахивать руками, объяснять, что водонос был глухонемым. Солдат не понял их и открыл огонь по этим людям. Молодой извозчик бросил в солдата камнем. Тот с окровавленной головой ушел к своим. Полковник барон фон Хейдель-Хайделау в это время обедал. Он вытер губы салфеткой, выпил последний глоток пива и приказал объявить тревогу. Когда солдаты выстроились, он велел майору Праускеру обстрелять город из артиллерийских орудий. Дома рушились, загорались, люди как безумные носились по улицам и переулкам. Главы города пришли умолять немцев, но тщетно. Солдаты стреляли систематически и точно. Ночью город горел, сотни убитых — женщин, детей, стариков — лежали на камнях под развалинами. Языки пламени, поднимавшиеся над горящим Калишем, далеко разносили весть о немецкой мести. Это подействовало. С тех пор немецкие передовые отряды спокойно входили в занятые города и местечки.

Генералы штаба высоко оценили маневр барона фон Хейделя-Хайделау. За этот подвиг он получил Железный крест. За его заслуги, а также по причине знакомства барона с городом, из которого происходила его жена, его сделали комендантом Лодзи.

После вступления в Лодзь армии, захватившей и подготовившей ее для полковника, он со своими ординарцами и адъютантами, со своими собаками и багажом въехал в город, который прежде так ненавидел и презирал. Саперы очистили для него дом старшего полицмейстера. Адъютант барона, молодой лейтенант с румяными, как у девушки, щечками, старавшийся придать своему лицу суровое выражение, чтобы выглядеть мужественным и брутальным юнкером, вытянулся в струнку и рапортовал, что дом тщательно проверен и что взрывчатых веществ не обнаружено. Однако барон фон Хейдель-Хайделау с подозрением глянул в свой монокль на захваченный город и злобно хлестнул кожаной перчаткой по столу.

— Я не останусь в этом свинарнике, — сказал он и подергал носом так, словно ощущал дурной запах.

Он развернул карту города и подозвал адъютанта к столу.

— Лейтенант, подойдите сюда, — приказал он и ткнул пальцем в карту. — Видите эту улицу? Там есть фабрика, а рядом с ней дворец, занятый одним евреем. Я хочу жить в этом дворце. Ясно?

— Так точно, господин полковник, — ответил лейтенант, демонстрируя служебное рвение и заглядывая со страхом и почтением мопса в глаза своему господину.

— Неудобно в первые дни реквизировать частные дома, — пробормотал барон, — разве что те, из которых стреляли по нашим войскам… Не так ли?

— Так точно, господин полковник, — рявкнул лейтенантик.

— Итак, каким образом вы намерены это осуществить? — спросил барон, с любопытством глядя адъютанту прямо в глаза.

— Я пойду с патрулем, проведу строжайший обыск, и если выяснится, что оттуда стреляли, то…

— То вы настоящий болван, мой дорогой лейтенант, — прервал его барон. — Мне все равно, стреляли оттуда или нет, черт возьми! Если оттуда не стреляли, то должны были стрелять. До вас это дошло наконец?

— Так точно, господин полковник! — ответил смущенный лейтенантик, покраснев, как деревенская девушка.

— Итак, я желаю, чтобы все было сделано в лучшем виде, чтобы все было очищено, чтобы никакого еврейского чеснока. Я сегодня же хочу ночевать в этом дворце. Ясно?

— Как прикажете, господин полковник! — рявкнул адъютант и вытянулся по-военному, щелкнув каблуками со шпорами.

Госпожа Ашкенази очень испугалась, когда немецкий офицер с вооруженными солдатами вошел к ней во дворец. Ее мужа не было в Лодзи. Он в последнюю минуту застрял в России, куда поехал по делам. Теперь он уже не мог вернуться. И она осталась в Лодзи одна-одинешенька, с огромной фабрикой, со всеми домами, богатствами, рабочими и дворцом. У нее никого не было в этом чужом польском городе, ни родных, ни друзей. Все ее близкие жили в России, стране, от которой Лодзь вдруг оказалась оторванной. Туда нельзя было поехать, нельзя было отправить письмо или телеграмму. Единственным близким ей человеком в Лодзи был ее муж Макс, ради которого она уехала из своего дома и поселилась здесь, на чужбине, среди незнакомых людей. Но и он застрял за линией фронта. Она предостерегала его, просила не задерживаться, заблаговременно вернуться, потому что противник стоял у ворот города, но муж откладывал возвращение день за днем.

— Очень занят, — отвечал он на ее обеспокоенные телеграммы.

И мадам Ашкенази, одинокая пожилая женщина, была очень напугана и несчастна во дворце города Лодзи.

— Что случилось, господин? — спросила она молодого офицера, старательно придававшего своему лицу воинственное выражение.

— Вы владелица этого дворца? — спросил офицер. — Тогда вы взяты под стражу.

Офицер приставил к испуганной женщине одного из солдат, а с остальными провел строжайший обыск в ее владениях. Хотя они не нашли ничего, кроме заржавевших мечей и охотничьего ружья в охотничьем домике братьев Хунце, офицерчик составил суровый протокол, согласно которому из дворца стреляли по немецким войскам. Госпожу Ашкенази подвергли допросу. Она с пылом отвергала выдвинутые обвинения, утверждала, что из ее дома никто стрелять не мог. Но офицерчик перебил ее.

— Как вы смеете, мадам, объявлять показания наших солдат ложью? — сказал он с деланным негодованием, которое он подсмотрел у своего полковника.

Он освободил ее из-под стражи до выяснения. Однако дал приказ немедленно очистить дворец и запретил вывозить что-либо, кроме одежды и белья, из места, в котором победоносную германскую армию встретили пулями.