Мадам Ашкенази заламывала руки.

— Вы хотите выбросить меня на улицу! — восклицала она, не понимая происходящего. — Это неслыханно!

— Вперед. Выполняйте! — крикнул офицер, приказывая солдатам занять дом.

Солдаты принялись за работу. У входа тут же встал часовой с ружьем. Другой солдат вскарабкался на ворота, где развернул и повесил поверх резного баронского герба Хунце германское знамя. Затем он прибил к воротам деревянную доску с выжженными на ней немецкими буквами Beschlagnahmt[161].

Мадам Ашкенази поспешно запудрила красные пятна на лице, прихорошилась перед зеркалом и велела кучеру запрячь карету. Крепко держа в своей старой руке дамский зонтик, словно это был, по меньшей мере, меч, кипя от гнева, со справедливыми упреками на устах, она отправилась по улицам Лодзи, останавливая офицеров и солдат, и дошла до дома старшего полицмейстера. В поисках справедливости она дошла бы до самого императора. Однако к коменданту ее не пустили.

— Нет доступа! — прорычали часовые у ворот. — Назад!

Тем же вечером барон Хейдель-Хайделау переехал на своем автомобиле в дом, который он хорошо помнил по старым временам. Адъютант вручил ему такой серьезный рапорт о конфискованном дворце, словно это был рыцарский замок, из которого штурмовавших его солдат обстреливали из луков.

— Прекрасно, прекрасно! — похвалил адъютанта комендант, выслушав вполуха эту комедию.

Гордыми шагами он поднялся по широкой, покрытой коврами мраморной лестнице. Он входил в залы и по-хозяйски разваливался в мягких креслах, вытягивая ноги в сапогах с высокими голенищами.

— Вот так, — бормотал он, оглядывая мебель и пиная сапогом то, что попадалось по пути. Потом он встал у большого зеркала, вмурованного в стену над мраморным камином, и осмотрел себя во весь рост. Длинный, костлявый, морщинистый, в блестящем шлеме, сдвинутом на глаза, в большой армейской пелерине, в высоких сапогах со шпорами, затянутый в ремни, с саблей на боку, с медалями на груди, он любовался своим отражением в зеркале. Шлем с кожаным ремешком на скулах придавал его облику нечто древнеримское. Он сделал строгое лицо, чтобы еще больше походить на римского полководца. Он чувствовал себя настоящим патрицием в чужой завоеванной стране.

В столовой стоял накрытый стол с самыми лучшими яствами, приготовленными дворцовым поваром и поданными камердинером-немцем. Барон фон Хейдель-Хайделау принюхался и остался доволен запахом еды. Камердинер протер салфеткой горлышко заплесневелой бутылки и налил вина. Барон жадно, залпом выпил полный бокал.

— Это еще из подвалов покойного барона, ваше превосходительство, — заискивающе сказал камердинер.

— Сними с меня саблю! — приказал полковник. — И сапоги тоже.

Камердинер быстро снял с него саблю. С сапогами оказалось сложнее. Барон раздраженно отпихнул его ногой.

— Неуклюжий болван! Быстрее, свиная собака!

Камердинер потер ушибленное место и снова принялся тянуть сапог с ноги барона. После долгих лет оскорбительной службы у еврея, не умевшего обращаться со слугами, не имевшего привычки кричать на них и не позволявшего себе угождать, он снова ощутил вкус лакейства. Он обрел над собой господина.

Барон ел с аппетитом великолепные блюда, с наслаждением глотал вино и беспрестанно оглядывался, изучая каждую мелочь в столовой. К приятному вкусу еды и питья, вина из захваченных им подвалов примешивалась радость добычи. Он был как зверь, наибольшее наслаждение которого состоит в победе над жертвой, а не в ее поедании. Он чувствовал себя, как его предки, рыцари-разбойники, которые жили убийствами и грабежами.

Когда слуга раздел его перед сном, стянул с него военный мундир со всеми эполетами и медалями и стал мыть своего нового господина в ванной, от барона осталась половина. Бледный старик с набухшими синими жилами на белых тощих ногах, с обвисшим животом, с одряхлевшими членами стоял под струей воды, и светлый мрамор подчеркивал убогость его синевато-бурого тела. В этом теле не было ничего победоносного и древнеримского. Барон выглядел как старый худосочный петух, которого ощипали, лишив его ярких перьев.

— Быстро, быстро! — подгонял он слугу, тершего его губкой.

Он хотел как можно скорее одеться.

Уже лежа в широкой постели Людовика XV, застеленной шелковым бельем с кружевами, он вызвал к себе адъютанта, молодого офицерчика с румяными, как у деревенской девушки, щечками и велел ему прочесть важнейшие новости вслух. Офицер зачитал ему несколько отчетов из города и подал список приговоренных к смертной казни за шпионаж. Барон даже не глянул на имена и небрежно поставил подпись.

Затем он взял адъютанта за руку и стал гладить его румяные щечки своими костлявыми пальцами.

— Ты мой красавчик, — шептал он дряхлым ртом, зубы из которого отмокали в стакане воды на ночном столике. Офицерчик покраснел до корней волос.

— Господин полковник, нет! — смущенно бормотал он.

Барон костлявыми руками тянул лейтенантика к себе.

Он снова ощущал себя древним римлянином…

Макс Ашкенази перенес Лодзь в Петербург, который по высочайшему повелению назывался теперь не прежним немецким именем, данным городу Петром Великим, а по-славянски Петроградом.

Как только немцы в первый раз заняли Лодзь, а потом отступили, Макс Ашкенази стал ориентироваться на Россию. Во-первых, русские в самом начале войны вывезли правительственные банки из Польши и перевели их поближе к себе. Золотом в Польше больше не платили, да и банкнот по банковским книжкам не выдавали тоже. У Ашкенази было много, очень много денег в правительственных банках. Много было у него и ценных бумаг, всякого рода облигаций, с которых он имел хорошие проценты, обеспеченные зерном на полях. Но все это осталось в Польше, рядом с германской границей, особенно в Лодзи, находившейся под самым носом у немцев, и не имело теперь никакой ценности. Там за все это нельзя было получить ни гроша. То ли дело в России, далеко от линии фронта.

Во-вторых, его состояние, рассеянное по разным концам огромной империи, было скорее сосредоточено в России, чем в Польше. Товары фабрики Макса Ашкенази продавались даже на Дальнем Востоке. Множество русских купцов были должны ему деньги. В-третьих, Макс Ашкенази знал, что без России Лодзь — отрезанная часть тела, которой неоткуда тянуть жизненную силу, что без русского рынка все фабрики Лодзи не стоят понюшки табака. При всем своем германофильстве, при всех стараниях говорить по-немецки и вести себя как немец он знал, что у немцев трудно заработать грош, что они больше горазды вытягивать деньги, чем давать их. А вот у русского душа широкая, он не расчетлив. У него можно заработать, если понимать как. Кроме того, немцам не нужна лодзинская промышленность. У них самих текстильных товаров предостаточно. Они хотят захватить Польшу только для того, чтобы иметь возможность вывозить из нее хлеб и ввозить свою продукцию. Они сделают все, чтобы уничтожить промышленность Лодзи. Он знал их, этих немцев. Не раз ему приходилось иметь с ними дело. Он понимал, что если уж делать что-то, то делать это надо в России, великой, широкой, не имеющей индустрии и нуждающейся в людях вроде него, строителях и организаторах. Он знал, что немцы разбираются в ремесле Лодзи лучше, чем сама Лодзь. Поэтому, как только началась война, он все больше сидел в России. Он заблаговременно вывез из города массу товаров, опустошил свои склады. Вывезти товары было тяжело. Поезда были заняты солдатами и оружием. Но комендант города устроил ему это дело. За хорошие деньги он выдал бумаги, согласно которым продукция фабрики Макса Ашкенази была крайне необходима армии. Это открыло перед Максом все запертые двери. Он разместил свой товар на больших складах в Петербурге, который назывался теперь Петроградом. Цена на него возрастала с каждым днем.