Он хотел перевезти и свою фабрику, все машины и все станки. Нелегко было провернуть такую операцию. Но Макс Ашкенази не останавливался перед трудностями. Ничто не доставляло ему такого удовольствия, как осуществление трудоемких, невозможных проектов. Чем более сложные препятствия стояли на его пути, тем сильнее было его желание преодолеть их. Несмотря на то что его русский был не слишком хорош, он умел пробиться к самым большим начальникам. Разумными и ясными речами, будившими ум и расходившимися по мозгу, как хорошее масло, он доказывал тыловым шишкам, которые расхаживали по кабинетам в военной форме с красным крестом, что вывоз его фабрики воспрепятствует ее захвату немцами и принесет значительную пользу индустриально отсталой России, что ткани армии нужны не меньше, чем патроны, и поэтому надо своевременно помочь ему, Максу Ашкенази, вырвать фабрику из рук врага. И он уже было начал вывозить значительные части своего предприятия. Он действовал, встречался с важными людьми, пил с военными, делал им подарки, настойчиво претворяя в жизнь свой план. Но тем временем Лодзь в третий раз оказалась отрезана немцами, и Ашкенази застрял — ни туда, ни сюда. Половина фабричных машин осталась в Лодзи, половина переехала в Россию.

Макс Ашкенази тут же растрепал нервными пальцами кончик своей уже заметно поседевшей бородки, когда знакомые офицеры сообщили ему по секрету, что на этот раз Лодзь потеряна и назад ее не возьмешь. Итак, там застряла половина его фабрики. Осталась там и масса товара на складах, и его жена, которая совсем одна жила теперь во дворце в чужом городе. Однако Макс Ашкенази не слишком рвался в занятую немцами Польшу. Он положился на судьбу. Если ему повезет и русские отобьют Лодзь, то хорошо. Но рисковать жизнью, пытаясь вернуться в оккупированный врагами город, у него не было желания. Он больше не верил в Лодзь, считал ее пропащей.

Но поскольку сам он не мог приехать в Лодзь, он привез Лодзь в Петербург.

По русским поездам, железнодорожным линиям, вокзалам были рассованы и рассеяны машины, ткацкие станки, части различных фабрик, эвакуированных из Лодзи и окрестных промышленных городов. В Россию вывезли не только машины Макса Ашкенази, но и массу механизмов, принадлежавших другим лодзинским фабрикантам, которые сами не знали, где находится их собственность. Она застряла в разных местах, по сути сгинула в гигантской суматохе и неразберихе, вызванной быстрой военной эвакуацией. Эта собственность валялась в багажных камерах. Ржавела и гнила под открытым небом. То же касалось тонн товаров. Макс Ашкенази принялся упорядочивать разбросанные здесь и там машины и товары из Лодзи. Он собирал раздробленную Лодзь и возрождал ее в Петербурге. В широкой шубе и шапке из соболя, которые должны были добавить ему солидности, придать сходство с русским человеком, он разъезжал в санях по петербургским улицам. Он ездил к военным и финансистам, добивался приема у министров и высших чиновников. Он беседовал с ними, разъяснял, подавал прошения, подмазывал, делал все, чтобы завязать контакты, получить нужные бумаги, письма, рекомендации, разрешения и пропуска. Как вихрь он носился по бурлящему Петербургу, не ел, не спал, не отдыхал, а только работал, суетился и не останавливался, пока не добивался того, чего хотел.

С непререкаемо безупречными бумагами на руках, открывавшими ему все входы и выходы и гласившими, что каждый должен оказывать ему помощь в его работе, он разъезжал по большой России, по ее железнодорожным линиям, проходил через все депо и станции и выуживал из всех дыр и углов лодзинские машины, товары, сырье. На российских железных дорогах царил хаос. Немцы занимали город за городом. И подчинившая Польшу вековая русская власть бежала теперь от врага, мчалась в Россию. В поездах, идущих на восток, тряслись чиновники, от губернатора до последнего полицейского, от архимандрита до звонаря. Судьи, начальники политической полиции, полицмейстеры, православные монахини, русские купцы, цензоры, служители гимназий, палачи, попы, жандармы, таможенники, со своими женами и детьми, с мебелью и баулами, со сберегательными книжками и иконами, с казенными бумагами и архивами, с церковной утварью и царскими флагами, — все в панике бежали из Польша в Великороссию.

В санитарных вагонах, в товарных вагонах ехали тысячи, десятки тысяч раненых, окровавленных, страдающих от боли, агонизирующих и умирающих. На каждой станции снимали мертвецов, чтобы на их кровати и солому положить новых страдальцев. Втиснутые в вагон, как куры в клетку, ехали пленные, десятки тысяч австрийцев, которых отправляли в Сибирь. Ехали заключенные из польских тюрем, воры и политические; крестьяне, показавшие немцам дорогу; пастухи, щелкавшие бичами на скотину и арестованные потому, что русские приняли эти щелчки за тайные сигналы врагу; всякого рода подозреваемые в шпионаже и измене. Старые и молодые, женщины и дети, придурковатые мужички и городские рабочие, немецкие колонисты, крестьяне-русины, пейсатые галицийские евреи, попы, раввины, могильщики, купцы, уличные парни-дезертиры, самым причудливым образом перемешанные между собой, ехали в арестантских вагонах, охраняемых конвоирами. Эти люди не знали, за что их арестовали, куда везут, когда будут судить. Никто не мог им этого сказать. Они знали только, что они арестанты.

Куда больше, чем арестантов, было высылаемых евреев. Николай Николаевич изгнал из Польши и Литвы целые города и местечки, чтобы скрыть тот факт, что как главнокомандующий он никуда не годился, и отвлечь внимание от тяжелейших поражений, которые потерпели под его началом русские войска. Казаки гнали евреев, как стадо, с насиженных мест, сжигали их домишки и лавчонки. Старые и молодые, женщины и дети, роженицы и больные, с постельным бельем и баулами, с субботними подсвечниками и спасенными свитками Торы, они томились в товарных вагонах, на которых было написано, что они рассчитаны на сорок человек или шесть лошадей, но в которые сажали по сотне душ. Печальные, несчастные, голодные, они медленно ехали по огромной России под охраной вооруженных солдат. На станциях настроенные против евреев солдаты оскорбляли их, били, плевали им в лицо, называли шпионами. На остановках их не выпускали набрать кипятка на вокзалах, позвать врача к больному, даже справить нужду. В голоде и грязи, в тесноте и давке дети болели тифом, дифтеритом, скарлатиной, холерой, сгорали от них и умирали. В каждом большом городе, где еврейские жители приносили к поезду еду обездоленным, им в обмен отдавали мертвецов, чтобы их похоронили в этих чужих местах.

Между этих станций, среди мешанины и суматохи, путаницы, хаоса, беды и сомнений, когда все были друг другу врагами, когда железнодорожные служащие терялись и не знали, что делать, сновал Макс Ашкенази со своими людьми, мчал туда и сюда, выискивал, вынюхивал, высматривал лодзинские сокровища, которые вплелись в этот кровавый клубок несчастий.

Он находил их, доставал из-под земли. Он не оставлял чиновников в покое. Он просил, требовал, давал взятки, лишь бы добиться своего. В широкой шубе, в соболиной шапке, с портфелем, полным бумаг и денег, он носился среди мучений и страданий в поисках своего Лодзинского Королевства. И он его отвоевал. Он привез Лодзь в Петербург; он собирал машины, ремонтировал их, подгонял к ним чужие детали, вносил порядок в эту груду металла, открывал фабрики, которые работали, как в Лодзи, на всех парах, по несколько смен в день, снабжая армию полотном, бумазеей и шерстью.