Потребность в утешении, жажда поддержки… Я и сама не раз принимала и отдавала ее, часть хрупкой паутины человечества, постоянно рвущуюся и обновляющуюся. Однако в прикосновениях Сэди Фергусон содержалось нечто большее, чем желание тепла в темную ночь.

Я подняла ее руку, осторожно сжала пальцы и решительно отвела от себя, положив на ее собственную грудь.

– Нет… – тихо сказала я.

Она помедлила, придвинулась теплыми бедрами, повторяя изгибы моего тела, предлагая убежище.

– Никто не узнает, – прошептала она, все еще надеясь. – Я помогу тебе забыть… ненадолго…

Ее рука нежно, приглашающе погладила меня по бедру.

Если бы она действительно смогла, я бы, может, и поддалась… Нет, это не мой путь.

– Нет, – сказала я тверже и отодвинулась, насколько позволяла кровать – дюйма на полтора. – Извини.

Какое-то время она молчала, затем тяжело вздохнула.

– Ну ладно… Может, потом…

– Нет!

Шум на кухне стих, и в доме воцарилась тишина – не та, что бывает в горах, колыбели ветвей, шепчущих ветров и бездонной глубины звездного неба… Нет, то была тишина города, потревоженная дымом, туманным отсветом очага и свечи; наполненная дремотными мыслями, освобожденными в темноте от здравого смысла.

– Можно я тебя обниму? – спросила она с тоской в голосе, касаясь моей щеки. – Больше ничего!

– Нет, – повторила я, но все же взяла ее за руку, и мы уснули, целомудренно и крепко, держась друг за друга.

* * *

Сперва мне показалось, что нас разбудил ветер, стонущий в камине, чья задняя часть выходила в нашу каморку, однако стон постепенно перешел в громкий утробный крик и внезапно оборвался.

– Господи всемилостивый! – Сэди Фергусон на ощупь искала очки, моргая со сна. – Что это было?

– Женщина рожает, – ответила я, распознав характер звуков. – Причем давно.

Я соскользнула с кровати и вытряхнула из башмаков таракана и пару чешуйниц, укрывшихся в носках.

Целый час мы слушали попеременно стоны и крики.

– Когда же это кончится? – спросила Сэди, нервно сглатывая. – Разве ребенок не должен уже родиться?

– Всяко бывает, – рассеянно ответила я, прижимаясь ухом к двери.

Неизвестная женщина находилась на кухне, в десяти футах от меня. Периодически доносился приглушенный голос Мейзи Толливер с нотками сомнения, но большей частью мы слышали только ритмичные стоны, дыхание и визг. Сэди прижимала к голове подушку в надежде заглушить крики.

Еще через час я не выдержала и забарабанила в дверь каблуком ботинка, стараясь перекричать вопли:

– Миссис Толливер!

Заскрежетал ключ в замке, и в камеру хлынула волна света и воздуха. Сперва я рефлекторно зажмурилась, затем проморгалась и различила фигуру женщины, стоявшую на коленях у очага лицом ко мне. Мокрая от пота негритянка, подняв голову, завыла, словно волчица, и миссис Толливер отчетливо вздрогнула.

– Прошу прощения…

Я решительно протолкнулась мимо нее. Она не сделала попытки меня остановить, и я уловила сильный запах джина.

Негритянка опустилась на локти, тяжело дыша, задрав кверху неприкрытый зад; живот свисал, как спелая гуава, облепленный мокрой сорочкой.

За короткий промежуток между схватками я выяснила, что воды отошли прошлой ночью и это ее четвертый ребенок. Миссис Толливер добавила, что она – заключенная рабыня. О последнем я и сама могла догадаться по лиловатым рубцам на спине и ягодицах.

В остальном от миссис Толливер было мало толку; мне с трудом удалось добиться от нее тряпок и тазика с водой. Я обтерла потное лицо роженицы. Сэди Фергусон осторожно высунула очкастый нос из камеры, но на первом же вопле поспешно спряталась.

Шли роды при ягодичном предлежании плода, и следующие четверть часа выдались напряженными. Наконец я сумела выудить покрытого слизью малыша. Кожа у него была бледно-голубого оттенка, он не шевелился.

– Мертвый, – разочарованно произнесла миссис Толливер.

– Хорошо, – хрипло откликнулась мать и закрыла глаза.

– Вот еще! – возразила я, поспешно перевернула ребенка лицом вниз и похлопала по спинке. Никакой реакции. Я поднесла восковое личико к своему, накрыла нос и рот губами, высосала слизь и выплюнула на пол, ощущая привкус ртути, затем подула ему в ротик и подождала, держа малыша, мягкого и скользкого, как свежая рыба… Дрогнули реснички, и синие глазки – темнее цвета кожи – уставились на меня со смутным интересом.

Он судорожно вдохнул, и я вдруг засмеялась, почувствовав, как в животе поднимаются пузырьки радости. Кошмарные воспоминания – искорка жизни, угасающая у меня на руках, – отступили. Этот ребенок светился изнутри мягким, чистым пламенем.

– О… – Миссис Толливер наклонилась посмотреть и расплылась в улыбке.

Малыш заплакал. Я перерезала пуповину, завернула ребенка в тряпки и осторожно передала в руки миссис Толливер, надеясь, что та его не выронит. Затем я переключилась на мать, которая жадно пила из тазика, проливая воду на уже мокрую рубашку.

Она легла на спину и молча позволила себя обмыть, бросая на ребенка враждебные взгляды.

Из глубины дома раздались шаги, и к нам присоединился шериф.

– Толли! – Миссис Толливер, измазанная родовыми жидкостями, протянула ему ребенка. – Смотри, живой!

Тот слегка опешил, глядя на жену, но потом, видимо, заразился счастьем, исходящим от нее поверх запаха спиртного. Он наклонился и осторожно коснулся свертка; его суровое лицо слегка расслабилось.

– Вот и славно, Мейзи. Привет, маленький…

Тут он заметил меня. Я стояла на четвереньках у очага, пытаясь вымыть пол остатками воды.

– Это миссис Фрэзер приняла ребенка, – с готовностью объяснила миссис Толливер. – Он лежал наоборот, но она так ловко его достала… Мы уж думали, мертвенький – совсем не шевелился, а она заставила его дышать! Правда здорово, Толли!

– Здорово, – повторил шериф с куда меньшим энтузиазмом, одарил меня суровым взглядом, затем перевел его на новоиспеченную мать – та ответила мрачным равнодушием. Потом он жестом велел мне подняться, коротко кивнул и молча препроводил обратно в камеру.

Тут только я вспомнила, в чем меня обвиняют. Неудивительно, что моя непосредственная близость к ребенку заставила его слегка нервничать.

Я была вся грязная и мокрая, а камера – жаркой и душной, и все же чудо рождения новой жизни до сих пор покалывало в ладонях радостными иголочками. Я устало присела на кровать с мокрой тряпкой в руках, безотчетно улыбаясь.

Сэди взирала на меня с уважением, смешанным с долей отвращения.

– Фу, какая мерзость! Неужели всегда так?

– Более-менее. Разве ты никогда не присутствовала при родах? И сама не рожала? – удивилась я.