С появлением новых охранников, а вместе с ними и отчетливого ужесточения отношения к императорской семье каждый в ее окружении начал все больше опасаться за свою безопасность. В городе тоже стало заметным присутствие разнузданных элементов, которым была неведома дисциплина. Россия постепенно скатывалась к гражданской войне, и упадок законности и правопорядка в конце концов достиг и Тобольска. «Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема и раздираема внешними и внутренними врагами?» — задавался вопросом Николай в своем дневнике. Его отчаяние лишь усилилось при получении известия о том, что правительство Ленина подписало Брестский мир с Германией. Отречение от трона, на которое он пошел ради России, было напрасным, понимал Николай. «Кажется иногда, что дальше терпеть нет сил, даже не знаем, на что надеяться, чего желать», — признался он в своем дневнике[1475].

В середине марта «всевозможные слухи и страхи» взбудоражили губернаторский дом. Они были вызваны прибытием в Тобольск из Омска отряда большевиков‑красногвардейцев, которые немедленно начали выдвигать свои требования к местной власти. Сразу вслед за ними появились еще более воинственно настроенные отряды из Тюмени и Екатеринбурга, которые бродили по городу, терроризируя жителей угрозами захвата заложников (любимая угроза наиболее суровых большевиков) и агитируя захватить Романовых и выдворить их из Тобольска[1476]. В ответ Кобылинский удвоил охрану губернаторского дома и усилил патрули вокруг него. Но ничто не могло рассеять осязаемое чувство опасности, которое у многих в окружении царской семьи переросло в фатализм. «Я приехал сюда, прекрасно зная, что живым мне отсюда не выбраться, — сказал Татищев Глебу Боткину. — Все, что я прошу, — это чтобы мне позволили умереть с моим императором»[1477]. Настенька Гендрикова была настроена не менее мрачно и прямо сказала Изе Буксгевден, что «у нее есть предчувствие, что наши дни сочтены»[1478].

В начале года, еще до передачи охраны семьи красногвардейцам, Пьеру Жильяру некоторое время казалось, что побег из‑под стражи был вполне возможен, учитывая очевидное сочувствие Кобылинского и более спокойное отношение к семье большинства его людей. Жильяру казалось, что спасение можно было бы осуществить с помощью группы преданных офицеров‑монархистов. Но и Николай, и Александра были твердо намерены не рассматривать никаких вариантов «спасения», при которых семья будет разлучена «или покинет территорию Российской империи»[1479]. Если они так поступили бы, как объяснила Александра, это было бы для них все равно что прервать «последнюю нить, связывающую их с прошлым, которое погибло бы безвозвратно». «Атмосфера электрическая кругом, чувствуется гроза, — писала она Анне Вырубовой в конце марта, — но Господь милостив и охранит от всякого зла». Она, однако, признавала, что «все становится очень мучительно»[1480].

В конце марта их волнения были по большей части снова связаны с состоянием Алексея, который был опять в постели с сильным кашлем. Напряжение от кашля спровоцировало кровоизлияние в паху, которое вскоре стало вызывать мучительную боль, какой он уже давно, с 1912 года, не испытывал. В корниловском доме Иза Буксгевден столкнулась с доктором Деревенко, который в глубоком отчаянии возвращался от мальчика. Он выглядел очень мрачным и сказал, что у {Алексея} от кровоизлияния повреждены почки, а в этом забытом Богом городе невозможно было приобрести ни одно из тех средств, какие ему сейчас были нужны. «Я боюсь, что он этого не выдержит», — сказал он, качая головой, в его глазах была тревога. Страшная тень Спалы нависла над губернаторским домом на многие дни, когда у Алексея поднялась температура и начались приступы мучительной боли. Из‑за них он как‑то признался матери: «Я хотел бы умереть, мама. Я не боюсь смерти». Смерть сама по себе не имела над ним власти, его страшило другое: «Я так боюсь того, что они могут здесь с нами сделать»[1481].

Александра не отходила от кровати сына, как и всегда, пытаясь успокоить его и наблюдая, как он «страшно похудел и бледен» и «с громадными глазами» — так же, как в Спале[1482]. Их лакей Алексей Волков видел, что этот приступ болезни был, возможно, даже хуже предыдущего случая, потому что на этот раз болели обе ноги Алексея. «Он страдал ужасно, плакал и кричал, все время звал мать». Муки Александры при виде его страданий и ее собственное бессилие были ужасны. «Она горевала… как никогда… Она просто не могла справиться, и она плакала, как никогда раньше не плакала»[1483]. Час за часом она сидела, «держа больные ноги», потому что Алексей мог лежать только на спине, в то время как Татьяна и Жильяр по очереди массировали их аппаратом Фона, который часто применялся, чтобы поддержать кровообращение[1484]. Но по ночам Алексей был особенно беспокойным, у него то и дело случались приступы сильной боли. Не раньше 19 апреля доктор Деревенко отметил обнадеживающие признаки того, что «рассасывание» (крови из отека) «проходит хорошо», хотя Алексей был еще очень слаб и испытывал боль[1485].

* * *

Во время последнего кризиса с Алексеем 12 апреля было дано распоряжение по соображениям безопасности всем из корниловского дома, кроме двух врачей, Боткина и Деревенко и членов их семей, перейти в губернаторский дом. Он и так уже был перенаселен, но всем удалось без особых возражений и недовольства уместиться на первом этаже, разделив некоторые комнаты ширмами надвое, чтобы «не вторгаться в частную жизнь императорской семьи наверху»[1486]. Только Сидней Гиббс наотрез отказался делить комнату с Жильяром, с которым он не ладил. Гиббсу вместе с его беззубой старой горничной Анфисой разрешили поселиться в наспех переделанном каменном флигеле рядом с кухней, куда доносился запах от расположенного неподалеку свинарника[1487]. Отныне только врачи могли свободно перемещаться, остальную часть окружения больше не выпускали в город, и они были, по сути, под домашним арестом.