– Пора бы уже и начать, солнце поднимается…

Я давно не рыбачил, азарт проснулся во мне и будоражит кровь.

– Наживку не забыл?

Я торопливо лезу в карман куртки, вынимаю спичечный коробок, встряхиваю его и прикладываю к уху. Внутри, за тонкими стенками, беспокойно шуршат тараканы. Гена наловил их еще с вечера. Нет лучше наживки на хариуса, чем кузнечики, но неизвестно – найдем ли мы их сегодня, после первых утренников. А если не померзли еще, пока отогреются, вылезут на свет божий, мы с Геной успеем десятка по полтора хариусов надергать.

– Смотри, желтый лист поплыл, – провожает взглядом слабый ольховый лист мой напарник. Осень едва наметилась, лишь напомнила о себе, а Гена уж с тоской предчувствует долгую муторную зиму, стылые тягучие дни и ночи, которые измытарят ему всю душу.

В зарослях тальника и черемухи робко вскрикивает недоверчивая птаха: озябла в волглом тумане, заждалась солнышка. И не успел стихнуть ее звонкий голосок, как тут же раздается хлесткий всплеск, будто кто-то невидимый нашему глазу походя стеганул тонким прутом по тугой спине речки.

– Дождались, началась потеха… – преображается Гена и раздвигает ветки развесистого куста, за которым мы прятались до поры до времени.

По матовой глади воды разбегаются дрожащие круги, и вновь из глубины выметывается серебристо-черная молния. Хариус на мгновение зависает в воздухе, гнется в дугу и гулко шлепается у самого берега.

– Ты только не торопись, не пугай рыбу, – умоляюще шепчет мне Гена, ловко наживляя крючок слабым тараканом. – Не высовывай башку раньше времени, хариус от своей тени шарахается.

– Будто не знаю, в первый раз, что ли, рыбалю, – шепотом отвечаю ему, пытаясь еще раз глянуть из-за куста на улово.

Но он уже не слушает меня, стишая шаги, пробирается к перекату, туда, где острые камни превращают воду в кипящее серебро. Скоро густые заросли скрывают его, лишь покачивается тонкий кончик удилища, который вдруг резко и коротко кланяется речке. Леска наискосок пересекает улово, мягко и невесомо – паутинка летела да опустилась – ложится на воду. Затаив дыхание я слежу, как Гена так ловко, так всамделишно ведет от того берега к себе наживку, что не только рыба, сам готов поверить – аппетитная живность перебирает ножками, замирает на мгновение, и вновь тревожит поверхность омутка, торопясь выбраться из гиблого места. Но недолго гуляет наживленный крючок. Нетерпеливый хариус стремительно вымахивает из глубины, зависает, шлепает сильным хвостом по таракану, топит, и вместе с ним исчезает в водовороте.

Гена ждет ровно столько, сколько требуется рыбе развернуться навстречу остроконечному жалу и схватить добычу – подсекает, и рыба, сверкнув полумесяцем, падает в мокрую траву…

* * *

Я расстался с ним на мосту, у развилки, где дорога, не поладив с собой, разбегалась в разные стороны и разлучала нас без надежды на скорую встречу. Под мостом шумела темная вода, уносила в себе больших черных рыб в красном оперении, ускользнувших вчера из ловушки – длинной плетенной из ивового прута морды. Где-то там, далеко внизу, они скатывались дальше по течению, оставляя позади опасные перекаты. «Может быть там, ниже, на вольной воде повезет им больше, и они уйдут от жадных и безжалостных людей», – вспомнил я слова Гены.

Простившись, он потихоньку уйдет по прямому и короткому проселку к своему одинокому дому. Меня ждал другой путь – накатанный тракт круто забирал вправо, долго и далеко тянулся по тесному распадку, пока не терялся в зыбкой дымке, за которой, как ни силься, нельзя разглядеть высоких гор.

В одиночестве мы поджидали ранний автобус – он вот-вот должен был вынырнуть из-за рыжих сосен. Неуклюжая машина давно уж подвывала, карабкаясь по затяжному подъему. Рейсовый автобус когда-то сворачивал с большака в покинутый мною поселок каждое утро и вечер, а теперь не всякий день оставлял и подбирал на свороте редких пассажиров. Вот уж никогда не думал, что дороги стираются так же быстро, как и память людская. А ведь казалось когда-то – износу не будет этой крепко вколоченной в таежный суглинок дороге.

Оба молчали, выговорились. И славу богу, думал я, что никто не присутствует при нашем неловком прощании. На людях расставаться тяжело, несподручно. Самые искренние, самые теплые слова глубоко прячутся в тебе, а если и вырываются, то когда совсем уже невмоготу. Да и не принимает сердце слова, похожие на выцветшие бумажные цветы.

С верховьев горной реки натягивал сырой острый ветерок. Вскоре он принес дождь, который обещался еще вчера. Дождик не спешил расходиться, робко царапал тонкими коготками дорогу, редкие капли расплывались пятнами, впитывались в дерево разбитого моста. Ни о чем не хотелось думать и говорить – властное чувство дороги уже завладело мной, торопило, подстегивало покинуть эту тихую теплую милую сердцу землю. Одно лишь беспокоило и удерживало – мой товарищ, которому, казалось, я еще не высказал какие-то очень нам обоим нужные слова. Но в голову лезли пустяшные, бестолковые мысли, вроде – что запоздавший дождь омрачит мой обратный путь: сирый, тоскливый, надоедливый будет зудить, капать на душу.

На наше счастье что-то не сладилось в небесных хлябях. С синих гор поднялся гуляка-ветер, рванул, поволок в сторону плотную штору облаков и оголил край неба.

– Ну вот, хотел сказать, что дождь в дорогу – к удаче, а он возьми, да перестань, – нарушил затянувшееся молчание Гена своим певучим голосом и оторвал глаза от речной воды. В глубине их темными островками стыла печаль, испугавшая меня еще в первые минуты встречи.

– Да ничего, ладно… зато твоя рыбалка не сорвется, – попытался я утешить его. – Пока до места доберешься, солнце обогреет, подсушит траву, вся рыба твоя…

– Какая уж сегодня рыбалка, – тихо сказал он, медленно поворачиваясь на шум подъезжавшего автобуса; светлые глаза его беспокойно, тревожно выглядывали машину; похоже, до самой последней минуты он надеялся, что она не придет.

И такая щемящая тоска охватила мое сердце.

– Приезжай. Я буду ждать, – негромко, почти шепотом, проговорил он и побрел обратно в поселок, неловко придерживая за руль старенький мопед.

Не любил он долгих прощаний. Да и то верно – чего попусту терять время, если все уже переговорено, а главное, то, что надобно бы сказать в первую очередь, все равно не выскажется, застрянет комом в горле.

«Увидимся ли мы еще?» – заболело в груди, когда я, шагнув на подножку автобуса, глянул ему вслед и увидел, что Гена слабо, потерянно машет мне рукой.

Автобус фыркнул, покатил меня по гладкому тракту, торопясь увезти от развилки, у которой я три дня назад попросил водителя попутного лесовоза тормознуть и сошел, с облегчением хлопнув дверцей кабины.

Дороги любили меня. Возвращаясь из очередной командировки, я оказался неподалеку от родного поселка и, хоть времени было в обрез, не удержался, чтобы не повидать сладкой памяти места, в которых не бывал добрый десяток лет. На автовокзале, в очереди за билетом, выяснилось, что в нужную мне сторону автобус теперь ходит через день. И не успел огорчиться на выпавший мне нечет, как получил дельный совет от сердобольной тетки, толкавшейся у касс: «Ты, парень, выйди на тракт, проголосуй, может быть, и повезет, подберет тебя попутка!» Удача в дороге, твердо верил я тогда, дышала мне в затылок, а без поклажи и обузы тем более. И не обманулся – первый же лесовоз не прогрохотал мимо, шофер кивнул – садись, и помчались по шоссе, прочь от надоевшего города. Я мельком глянул на водителя – увы, десяток лет прожить – не квасу выпить. А когда-то всех их знал наперечет, по имени и отчеству.