продолжал Алексей Петрович, глядя в окно. Помолчал, повернулся к Соловьеву и сказал, словно сделал давно тяготившее признание: — И она его тоже любила…

Соловьев улыбнулся.

— Только он не знал про это, — закончил Алексей Петрович.

Соловьев перестал улыбаться, посмотрел на старика встревоженно, тихо спросил:

— И вы ему не сказали?

Удивление и упрек прозвучали в его словах.

К концу дня поезд остановился на станции, расположенной неподалеку от Ладожского озера.

Секретарь горкома, Алексей Петрович и Соловьев выскочили из вагона первыми. Навстречу им побежали бойцы.

— А знамя, знамя забыли! — вспомнил Алексей Петрович, хотел броситься в вагон, но бойцы окружили его, обжигая холодом промерзлых полушубков и шапок.

Они обнимали его, целовали, не отпускали от себя. А он, взволнованный, стараясь докричаться своих товарищей, повторял:

— А знамя, знамя!

Но и секретарь горкома, и Соловьев, и многие другие не слышали его, они сами потерялись в нахлынувшей солдатской волне. Какой-то боец, схватив Алексея Петровича за руку, успокаивал:

— Еще дальше поедем, дальше… мы сопровождать посланы.

Поезд уральцев, составлявший более пятидесяти вагонов, вскоре осторожно пошел по новой железнодорожной ветке, выстроенной накануне встречи гостей. Остановился он у самого Ладожского озера.

Где-то вдали, за свинцовой ледяной равниной, жил и боролся осажденный Ленинград. Вот как далеко заехал Алексей Петрович от родных краев! Вот она — черная дорога, пролегающая через всю ледяную равнину, та самая дорога жизни, про которую читал он в газетах. Вот какая она… И странная мысль встревожила старика: «Нахожусь рядом, а не в силах помочь!» Машины осторожно, одна за другой, шли по льду, разбрызгивали жидкий снег у берега, почти плыли но воде, торопились на помощь осажденному городу… Сесть бы в кабину, припасть к рулю… Чувство собственного бессилия угнетало старого мастера.

Уральцам не дали сойти на землю. Едва поезд остановился, в вагон влетели фронтовики. Исчезла необходимость торжественности, все вышло само собою — просто и хорошо: и письмо было прочитано и знамена вручены.

— А как с подарками? — чуть смущенно напомнил секретарь горкома.

— Давно ждем!

Искренность этих слов показалась Алексею Петровичу милее всякого торжества. Непрошеная слеза, слеза, которую грешно было таить, показалась на ресницах. И, не вытирая глаз, он закричал, как у себя дома, за своим застольем:

— А подарки-то, подарки-то какие! Кому пимы, а кому варежки. Кому платочки, а кому кисеты. Кому самосад, а кому вино. Кому пельмени мороженые, а кому куропатка. Верное слово! Охотнички послали свои трофеи. Одних рябчиков не знаю сколько…

Он понимал, что говорит совсем не то, что собирался сказать, — про танки, про уральский хребет обороны, — но не тревожился, не винил себя. Это была сама жизнь. И хорошо, что была она такая…

В штабе принимал уральцев генерал, пожилой человек в меховом жилете поверх кителя. Выглядел он просто, по-рабочему, как отметил про себя Алексей Петрович. Поблагодарил за самоотверженный труд, за отличное оружие, рассказал о боевой обстановке фронта, предложил побывать в подразделениях.

— Сколько, думаешь, по линии огня? — тихо спросил Алексей Петрович у сидевшего рядом Соловьева.

Генерал услышал, ответил:

— Не больше километра.

— Дойдем, — весело проговорил старик. — Мы привычные. Это все равно, что наш сборочный цех.

Алексей Петрович, конечно, понимал, что идти по сборочному цеху — совсем не то, что идти от штаба до блиндажа, идти только вдвоем: ты и сопровождающий тебя боец. Да еще когда предупреждают, что по выходе из леска надо перебежать поляну, — простреливается, дескать. И это не шутка, а сущая правда: сквозь шум густого леса слышна частая перестрелка.

Что ж, Алексею Петровичу не впервой бегать под огнем, научился в гражданскую. Думал, не придется больше, а вот довелось.

— Ну, где тут, с какого места бежать? — возбужденно спросил он.

Бойцу стало смешно.

— Точно не скажешь, — признался он, сдерживая улыбку. — Это уж чутьем надо… Еще шагов десять можно спокойно пройти.

Алексей Петрович не помнил, как перебежал поляну. Он едва не упал, споткнувшись о какой-то сугроб у самого входа в блиндаж командира. Уши еще были наполнены странным давящим гулом, будто Алексей Петрович только что приземлился после долгого перелета. Отряхнув пальто от снега, не скрывая радости, он вошел в блиндаж.

Наутро, после короткой, но крепкой ночи в блиндаже (Алексей Петрович даже не слышал выстрелов) вышел он в сопровождении комиссара, чтобы пробраться на передний край, и увидел перед собою холмик снега, похожий на клумбу.

«Об него вчера споткнулся», — вспомнил он и спросил:

— Намело или для прикрытия?

— Нет, не намело, — ответил комиссар, — и не для прикрытия. Вас ждали. Вот поглядите…

На клумбе еловыми веточками и шашками были выложены строчки:

За седым крутым хребтом Урала

Сосенки стоят в снегу.

В грозный бой нас родина послала —

Смерть нести врагу!

Алексей Петрович посмотрел на комиссара: где-то слышал он эти слова. И вдруг вспомнил:

— Бойцы шли мимо завода и пели. Я еще выучить хотел…

В небе, над самой головой, раздался страшный грохот: противник начал утренний артиллерийский обстрел.

Они побежали по тесной тропинке в самую гущу леса. Комиссар втолкнул Алексея Петровича в первый попавшийся на пути блиндаж, крикнул кому-то: — «Принимайте гостя с Урала!», а сам побежал дальше, к окопам переднего края. Бойцы, не успев поздороваться с Алексеем Петровичем, выскочили из блиндажа и побежали вслед за комиссаром.

В блиндаже было темно. Старика охватило чувство тревоги одинокого безоружного человека. Но вдруг из темноты раздался простуженный молодой голос:

— Значит, с Урала? А из каких мест?

Алексей Петрович пошел осторожно на голос.

— Из Кремнегорска я. С танкового завода. А вы кто будете?

Тот почувствовал тревогу старика, сказал как можно спокойнее:

— А я тут за главного.

Алексей Петрович попросил закурить, потом вспомнил, что у него есть свой табак, смущенно улыбнулся.

— А наши уральские подарки до вас еще не дошли?

— Дадут. Нам сегодня снаряды нужнее, их в первую голову подвозят. А подарки — успеются… Почему это связной не идет?

Огонек папиросы осветил молодое обветренное скуластое лицо. Чуть склонив голову, боец прислушивался к отзвукам боя.

— А скажи, — спросил мастер, — Черепанова Аркадия у вас в части не значится, не слыхал? Жаль… Мне бы теперь его увидеть да еще наш уральский танк, тогда бы и домой можно… особенно этого — первенца… дорого он нам достался.

— Он, пожалуй, свое уже отстрелял, — спокойно сказал боец. — Не жалей его, папаша… жизнь человеческая дороже танка. — И с грустью добавил: — Вчера вечером командира убило…

За десять дней, которые уральская делегация провела на фронте, Алексею Петровичу довелось увидеть несколько танков. Но он не признал их своими. Тоже