Что ж. Это всегда так. Подслушивала! Я все это наизусть знаю… Пей. Что же ты? — Она посмотрела на бутылку. — Да ты, оказывается, сегодня еще не начинал? Странно!

Анатолий Владимирович спрятал бутылку и рюмку.

— Соня, скажи, — он почему-то запнулся, — скажи, картины мои на базаре не ты продавала?

— Папа! Да ты с ума сошел! Обвинять собственную дочь…

— Хорошо, хорошо! Я же только спросил.

Весь день Софья Анатольевна чувствовала себя неловко. Не потому, что отец догадался (этого в конце концов следовало ожидать), а потому что оставалась непроданной еще одна картина. Продажей занималась Лелька. Вечером они должны были встретиться. Конечно, Софья Анатольевна не стала бы так поступать, будь она обеспеченной. Денег, получаемых по аттестату, не хватало. Отец решительно не желал работать на рынок. Черкашин, который готов был пожертвовать для нее всем, не нравился, а временами казался противным со своей навязчивой глупой любовью, со своими бакенбардами… А что, если заставить его снять бакенбарды?

Даже эта смешная мысль не развеселила Софью Анатольевну.

Вечером, после встречи с Лелькой, стало еще более скверно, хотя в сумочке оказались три сотенные бумажки. Лелька призналась, что продала картину какому-то подозрительному старику и сказала, что больше не хочет заниматься продажей.

Возвращаясь домой, Софья Анатольевна споткнулась о ступеньку крыльца, глянула на сбитый носок старой туфли и подумала, усмехаясь, что когда-нибудь все же придется заставить Черкашина сбрить бакенбарды.

Она вошла в свою комнату, включила свет и вдруг испугалась, увидев на своем столе проданный сегодня отцовский пейзаж. Это было так неожиданно, что Софья Анатольевна не знала, что и придумать. Она не успела еще двинуться с места, как дверь широко распахнулась, и появившийся на пороге отец произнес, глядя прямо в глаза:

— Уходи из дому. И скорее. Сейчас же!

Он хотел сказать еще что-то, но задохнулся от волнения, от множества слов, рвавшихся наружу и, резко махнув рукою, хрипло повторил:

— Сейчас же!

Софья Анатольевна повернулась и вышла из комнаты со странным чувством пустоты и, кажется, облегчения, — ничего не надо было говорить, главное — не надо было оправдываться.

Она старалась ни о чем не думать. Но это оказалось не так-то легко. Надо было знать, куда идти. Единственным человеком, который не станет ни о чем спрашивать, был Черкашин. Он будет страшно обрадован, примет ее немедленно… За вещами можно сходить завтра. Не стоит раздражать и мучить отца теперь… Это даже к лучшему, что она придет к Черкашину просто так. Пусть позаботится. Не все же ему теперь клясться. Надо когда-нибудь и выполнять свои клятвы.

Было десять часов. Черкашин еще не приходил. Софья Анатольевна заглянула в условленное место, где, по словам Александра Николаевича, она всегда могла бы найти ключ, дотянулась до перекладины, пощупала слева. Ключа не оказалось. Стало неприятно. Но она не могла поверить, потянулась еще раз, приподнявшись на носки, провела рукою правее и натолкнулась на ключ.

В коридоре появился Черкашин.

Софья Анатольевна отпрянула от двери и густо покраснела, сама не зная почему, точно ее поймали на чем-то нехорошем.

А Черкашин был страшно рад: она пришла сама!

Он хотел прикинуться равнодушным, но краска на лице мгновенно выдала его, он восторженно следил за тем, как неожиданная гостья сняла кашне, перчатки, подошла к зеркалу и, расчесывая волосы, сообщила, что от мужа нет давно писем. Подобные разговоры угнетали Черкашина, что называется, ставили его на место, хотя он и догадывался, что Софья Анатольевна заводит их умышленно. Черкашин приуныл… Она, конечно, не останется в долгу, продолжала Софья Анатольевна недвусмысленно, тем более, что никогда особенно не любила мужа. Черкашин приободрился, но вскоре опять приуныл.

«А вдруг я обманываюсь? — подумал он, — вдруг ничего в ней не изменилось и она решила еще раз поиздеваться надо мной. Или пришла за чем-нибудь…»

— Если разрешите, я до завтра останусь у вас, — небрежно, как бы мимоходом, произнесла Софья Анатольевна. — У нас в соцгороде почти во всех домах батареи полопались. Те, у кого есть возможность, ночуют в цехах… У меня же нет такой возможности. Вот я и решила…

Черкашин оцепенел.

— Комната в полном вашем распоряжении, — пробормотал он наконец. — Располагайтесь… Я вообще могу уйти на завод. Впрочем… я не знаю, что мешает вам…

— Александр Николаевич, — с достоинством проговорила Софья Анатольевна. — Надеюсь в этом доме уважают женщину?

Черкашин извинился, нервно заходил по комнате, остановился у порога, закрыл лицо длинными тонкими пальцами, прошептал: «Какой же я дурак!» — и вышел.

У него была единственная дорога — в заводоуправление, и он почти побежал туда. Но если бы кто-нибудь толкнул его на дорогу, ведущую к вокзалу, и сказал, что для него уже куплен билет, он бросился бы на вокзал, не рассуждая, не спрашивая, куда надо ехать. Он бросился бы… И все-таки он знал только одну дорогу, это была дорога в заводоуправление — привычная, изо дня в день.

Дочь вернулась.

Анатолий Владимирович остался к этому равнодушен. Он даже не спросил, где она провела ночь.

Он старался не думать обо всем этом. Надо было жить. Для Анатолия Владимировича это означало — писать.

Думая о своем, старик вышел в кухню. Здесь, между рамами окна, уже больше месяца стояла бутылочка с подсолнечным маслом. С первых дней войны нельзя было достать нужного для работы масла. И Анатолий Владимирович, так же, как и другие художники, покупал подсолнечное и подолгу «высвечивал» его на солнце. После этого оно годилось к употреблению. Анатолий Владимирович решил загрунтовать полотно. Он видел перед собою открытое лицо работницы Егоровой, ее улыбку и все ругал себя, что рано ушел, не сделал еще одной зарисовки.

«Ничего. Уж завтра я разойдусь», — успокоил он себя, открывая оконную раму.

Бутылочки с маслом не оказалось.

Художник встревоженно огляделся по сторонам и на плите между кастрюлями обнаружил свою бутылочку. Она была почти пуста. Сначала он ничего не понял, потом бросился в комнату дочери.

— Софья!

Она сидела у стола спиной к отцу и не обернулась.

— Ты меня не слышишь, Софья?

— Слышу.

— Что же ты молчишь в конце концов?

— А что пользы кричать? Горю криком не поможешь…

— Я тебя не понимаю, Софья, — с возмущением произнес Анатолий Владимирович. — Это была последняя бутылочка масла. Как я буду завтра работать?

Софья Анатольевна поднялась от стола и шагнула к отцу.

— Какое масло?

— Она еще спрашивает! На окне!

— Ах, ты об этом?.. А вчера кто оладьи хвалил? Ты думаешь их без масла пекут?

Анатолий Владимирович отступил, не зная, что сказать, и глядя в серые глаза дочери, необычные от какого-то сухого блеска.

— Нашел о