уральские, да не те, не свои, не собственными руками сделаны.

И уже дома, рассказывая о поездке на фронт, он не забыл высказать свое огорчение, что не встретил кремнегорского танка. Обо всем рассказывал Алексей Петрович, и все у него получалось хорошо, складно и даже торжественно: и встреча и прощанье; похвастал тем, что больше других привез писем фронтовиков, в шутку назвав себя дипкурьером, тем, что беседовал с командующим фронтом… И только не вспомнил о своем разговоре с бойцом в темном блиндаже, — почему-то боялся сказать, как коротка жизнь танка, подумал — нечего говорить рабочим такое… пусть трудятся, пусть вкладывают в танк всю свою душу.

Побывав на многих собраниях, поделившись впечатлениями о поездке на фронт, раздарив знакомым все свои сувениры, даже бокал, выточенный из головки снаряда в походной мастерской, и оставив себе на память только осколок, застрявший в пробитой подкладке пальто, Алексей Петрович пришел однажды в партком и сказал:

— Ну, пора старому вояке и честь знать, пора в цех…

Многое в цехе показалось мастеру новым и не все понравилось. Пока Алексея Петровича не было, на сборке успели провести несколько опытов автоматической сварки броневого корпуса. Работники института электросварки стали в цехе частыми гостями, изучили швы танка и теперь явились, как говорится, во всеоружии, чтобы заменить ручную сварку.

Едва пробился он сквозь толпу любопытных к сварочному автомату и, на всякий случай, вооружился защитным стеклом. Кто-то посмеялся над ним. Мастер спрятал стекло и, оглядевшись, приметил Фильку на ферме мостового крана — вместе с товарищами. Филька махнул ему. Алексей Петрович не ответил, даже не погрозился. Он услышал тихое потрескивание сварочной дуги, но не увидел ее: она была под коркой флюса. Стрелка вольтметра подрагивала, тележка сварочного автомата равномерно двигалась по строчке шва… судя по всему, металл плавился.

Алексей Петрович искоса посмотрел на академика — темноглазого старика с густыми седыми усами, заметил несколько капелек пота на его высоком лбу, подумал: «Переживает… Боится, как бы не оборвалась дуга или электрод не примерз».

Автомат выключили. Цеховая тишина поразила мастера, но еще более поразила его серебристая безупречная строчка шва. Тишину нарушил облегченный вздох академика. У кого-то вырвалось:

— Красота!

— Красота есть, а есть ли провар? — немедленно откликнулся Алексей Петрович.

Нашелся охотник испытать шов: изо всей силы ударил по нему зубилом.

— Есть и провар, — сдержанно ответил академик.

— Неизвестно еще, какой он будет в бою! — сказал Алексей Петрович. — Там не зубилом испытывают.

— Неймется тебе, — попытался усовестить его оказавшийся рядом Смышляев. — Не ожидал я…

— И я тоже! — важно подтвердил Филька.

Он уже успел слезть с крана. Подойдя к сварочному автомату, паренек небрежным жестом прикурил от неуспевшей остыть флюсовой корки.

«Ишь как освоился!» — с неудовольствием подумал Алексей Петрович, а вслух сказал:

— Молчи!

— Не любите, когда вас критикуют. А сами…

— Я на фронте такое повидал… Да знаешь ли ты, что жизни нашему танку всего несколько часов?! Так надо, чтобы он по-геройски пожил эти часы. А тут еще неизвестно, каким он героем будет после такой красивой да аккуратной сварки… надо еще проверить!

— На полигоне проверят, — напомнил академик. — Завтра же все узнаем… Странно, однако, слышать от вас…

— Труда человеческого не вложено, — не сдавался Алексей Петрович, — силы, крови, сердца нет! А ручная сварка — она…

— Почему же сердца нет? — обиженно спросил академик.

Алексей Петрович отвернулся.

— Пока еще автоматика в закон войдет, ждите… а наши руки — вот они! — он сердито позвал Фильку. — Крикни крановщику, чтобы нам корпус подогнали.

Он перешел на другую сторону поточной линии, — не хотел встречаться с Нечаевым и Леоновым, которые выбирались из толпы.

Вечером, даже не заглянув к Николаю, Алексей Петрович ушел из цеха. На заводской площади по привычке поглядел на огни незатемненных цехов, на силуэт памятника Серго. Успокоение не приходило. Вдруг он услышал похоронный марш, различил в снежной полутьме трубы духового оркестра. Вдоль еловой аллеи двигалась траурная процессия.

«Кого же это? — озадаченно подумал он. — На заводе что-то ничего не слышал…»

Процессия остановилась у Доски почета, возвышавшейся над площадью. Трубы умолкли. Зажглось несколько факелов. Алексей Петрович подошел ближе и, опасливо поглядывая в сторону гроба, обитого кумачом, тихо спросил:

— Кого хоронят?

— Старика одного… Медведева.

— Не припомню…

— Да его весь город знает… Он еще в тридцатом водопровод строил.

— Дед Никифор? — вскрикнул мастер. — А что же его сюда?

— На Доску почета навечно решено занести.

Алексей Петрович не сдержался, всхлипнул.

Вспомнилось, как совсем недавно, осенью, вышли они с дедом Никифором из парткома, после встречи пенсионеров, и дед грозно двинулся на него косматой своей бородой, но вдруг озорно подмигнул: «Постараюсь не посрамить старого знакомца!» И эти обычные слова звучали теперь как-то по-иному, без тени улыбки… Алексей Петрович давно заметил, что слова умерших, сказанные ими при жизни, воспринимаются на похоронах совсем по-иному: в них водится больше смысла, больше значения…

Алексей Петрович плохо спал эту ночь.

Днем на работе он по-прежнему требовал от Фильки, чтобы тот не зевал и хватал из-под носа у автоматчиков броневые корпуса. Один раз это удалось: сварочная дуга вдруг испортилась. Алексей Петрович даже обрадовался. Но радость не принесла облегчения, она показалась ему самому непонятным злорадством… Он все время вспоминал деда Никифора, его последние слова.

Известие о том, что швы выдержали испытание на полигоне, Алексей Петрович принял безучастно и после даже удивился: «Неужели стареть начинаю? Рано, товарищ Пологов, рано!» Увидев Смышляева, отвернулся и подошел к Николаю.

— Волей-неволей приходится приветствовать автоматическую сварку, — сказал тот. — Я, между прочим, страшно рад. Они будут сверху швы сваривать, а вы, вручную, внутри. И дело пойдет вдвое быстрее… Вдвое больше можем танков выпустить.

— Я тоже рад…

— Что-то не видно вашей радости. Далеко вы ее спрятали.

Старик рассердился:

— Не говори глупостей!

— Не понимаю я вас, Алексей Петрович.

— Я сам себя не понимаю… Дожил до того, что Филька начал меня критиковать. И главное — не отобьешься. Правильно, стрекулист, критикует.

— Ну, если вы это сознаете, то дела ваши не совсем потерянные, жить можно!

И Николай засмеялся.

— Вас просили в партком зайти, — сказала ему табельщица. — Кузнецов звонил.

Николай подмигнул старику.

— Награждение ожидается, — сказал он доверительно. — Есть такой слух!

Из парткома Николай вышел расстроенный. Думал, что приглашают по делу, оказывается — совсем другое: решили вмешаться в его личную жизнь. И кто? Сам Кузнецов? Если бы Якимцев — ничего удивительного. Но Николай выдержал характер, — не стал делиться бедами и обидами и откровенно сказал Кузнецову: «Если вы решили сделать из этого принципиальный вопрос, я не смогу работать и завалю программу. В цехе и без