– Дурная же у тебя привычка ржать что есть мочи. Давай лучше говорить о другом. А привычку эту придется тебе бросить, когда станешь монахом.

– Придется. – Арнвид вытер глаза рукавом.

Улав продолжал, дрожа от волнения:

– Тебе-то не доводилось жить в раздоре с Иисусом Христом, входить в дом его лжецом и предателем. А я живу так каждый день уже целых восемь лет. Люди здесь, в округе, думают, что я человек благочестивый, жертвую на церковь, в монастырь в Осло, да бедным все, что могу, хожу всякий раз к обедне, иногда даже по два, по три раза в день, когда наезжаю в город. «Возлюби господа бога твоего всей душою и всем сердцем своим», – сказано в писании. Думается мне, господу неведомо, как я люблю его; не знал я, что человек может любить его столь сильно, покуда сам не был отторгнут от него и не потерял его!

– К чему ты мне все это говоришь? Отчего не расскажешь своему пастырю?

– Не могу. Я так и не исповедался в том, что убил Тейта.

Не получив ответа, он продолжал говорить все так же горячо:

– Отвечай же мне! Можешь дать мне совет?

– Многого же ты хочешь от меня. Я дам тебе тот же совет, что и священники. Не могу указать тебе иного пути, кроме того, про который ты сам ведаешь.

И, тоже не получив ответа, добавил, немного помолчав:

– Но такого совета ты не хочешь.

– Не могу. – Лицо Улава побелело и будто окаменело. – Я должен думать об Ингунн более, нежели о себе самом. Не могу я обречь ее на такую жизнь: остаться вдовою убийцы и злодея, одинокой, нищей, убогой и горемычной.

Арнвид, замявшись, сказал:

– Так ведь может… может, епископ и придумает что… Ведь с той поры немало воды утекло. Ни один невинный не понес наказания за дело твоих рук. К тому же убиенный тяжко погрешил против тебя, и убил ты его в честном бою. Может, епископ и сумеет помирить тебя с богом, отпустит тебе грех, не требуя, чтобы ты предстал перед судом людским.

– Навряд ли он Согласится!

– Не знаю, – тихо ответил Арнвид.

– Не смею я решиться на то. Надобно прежде подумать о тех, за кого я в ответе. Тогда для чего мне было делать то, что я сделал, спасая ее честь? Думаешь, я не знаю, что, признайся я тогда в содеянном, было бы это пустячным делом, жил бы тот человек или помер. Да кабы ты еще тогда мне помог и показал, что она была моя, женщина, которую он соблазнил… Да только Ингунн бы не снесла того, у нее и всегда-то было мало сил. А коли все в округе узнают про нее ныне, когда она едва жива…

Арнвид ответил не сразу.

– А ты спроси, – медленно вымолвил он, – легче ли ей теперь. Коли она и на этот раз похоронит свое дитя…

По лицу Улава пробежала судорога.

– Как бы там ни было, вряд ли у нее достанет сил испить эту чашу много раз.

– Не след тебе говорить такое, – прошептал Улав. – К тому ж у нас есть Эйрик, – продолжал он чуть погодя. – Я дал обет богу, что Эйрик будет мне заместо сына.

– Уж не думаешь ли ты, – спросил Арнвид, – что тебе поможет, коли ты станешь обещать богу то, чего он от тебя не требует, и не исполнишь того главного, чего он ждет от тебя?

– Самое что ни на есть главное, Арнвид, это честь. Да еще, верно, жизнь наша. Видит бог, не так уж сильно боюсь я потерять жизнь свою. Но помереть как злодей…

– Да ведь все-то, что у тебя есть, ты получил от него. А сам он принял смерть злодея во искупление грехов наших.

Улав закрыл глаза.

– И все же я не могу… – чуть слышно сказал он.

Тут заговорил Арнвид:

– Ты вот говорил про Эйрика. Неужто ты не знаешь, что не имеешь права так поступать – давать обет лишать прав законного наследника, ведь ты тем самым обманываешь своих родичей.

Улав сердито нахмурил брови:

– Да этих людей из Твейта я отродясь не видал. Когда я был молод и попал в беду, они обошлись со мною вовсе не как родичи, никакой подмоги я от них не видал.

– Зато они приехали к тебе, когда ты подался в землю свейскую.

– Они могли сидеть, где и сидели, что толку-то от них было! Нет, уж лучше пусть Хествикен достанется ее сыну.

– Неправда от того не станет правдой. И ты, Улав, и она – оба вы знаете: мальчик не станет счастливым, коли получит в дар то, что ему не принадлежит по праву.

– Вот оно что, я вижу, она с тобой уже толковала о том, что я, дескать, в мыслях держу. Мол, я ненавижу ее сына и желаю ему зла. Нет в том ни слова правды, – сказал он в сердцах. – Я только и радел, что о его пользе. Это она сама делает ему все во вред, учит его бояться меня, врать да делать все крадучись за моею спиной.

Он увидел, что Арнвид смотрит на него с укоризной, и покачал головой:

– Нет, нет, я не хочу ее в том винить, она сама не знает, что творит, бедняжка. Я ведь тоже, Арнвид, не изменил своему слову. Помнишь, как я когда-то обещал тебе, что никогда не изменю твоей сродственнице? И я никогда в том не раскаивался. Каков бы ни был мой последний час, я стану благодарить бога за то, что он отводил мою руку каждый раз, когда меня одолевало искушение причинить ей боль, велел мне, покуда не поздно, защищать и беречь ее, не щадя сил своих. Коли я, воротившись, увидел бы ее пораженной проказою, я и тогда не забыл бы, что она была когда-то моею ненаглядною, единственным другом в годы младенчества, когда я рос среди чужих.

Арнвид спокойно сказал:

– Если ты думаешь, Улав, что тебе легче будет решить, как надо примириться с богом, если не придется тебе печалиться о своих, то я обещаю тебе стать Ингунн заместо брата, помогать во всем ей и сынишке. Коли надо будет, я возьму их к себе.

– Миклебе ты отдал Магнусу, а сам собираешься в монастырь, – сказал Улав как бы с насмешкою.

– Всего имущества я не лишил себя. Коли я сумел вытерпеть жизнь мирскую доселе, то буду терпеть ее до своего смертного часа, коли близким друзьям моим понадобится, чтобы я остался с ними.

– Ну, нет уж! – снова возразил ему Улав. – Я не желаю, чтобы ты решился на такое ради того, о чем мне самому должно печься.

Арнвид сидел, уставясь на горящие угли в очаге, и в то же время он, казалось, видел фигуру друга, стоявшего рядом в темноте. «Не знаю, понял ли он, что взвалил мне на плечи этой ночью такую же тяжкую ношу, каковую несет сам», – думал он.

Улав выдвинул ногой скамеечку и уселся рядом с очагом лицом к другу.

– Немало сказал я тебе сегодня, однако не все, что собирался сказать; я сказал, что денно и нощно жажду всем сердцем примириться с господом нашим Иисусом Христом, сказал, что никогда прежде не любил так владыку живота нашего, как ныне, когда он отметил меня печатью Каина. Однако я сам не пойму, отчего я жажду столь сильно примирения с ним, ибо никогда не видывал, чтобы он карал кого-либо столь жестоко, как меня. Я совершил зло один-единственный раз. И был я тогда до того разъярен, что сам себя не помнил. Знаю только, что думал тогда: Ингунн будет еще хуже, коли я этого не сделаю, не спасу жалкие обломки ее чести, хотя бы мне пришлось для того лишить человека жизни. И все удалось мне тогда легко, будто судьба сама того хотела; он упросил меня взять его с собой, и никто не видел, как мы с ним ушли. Кабы господь, либо мой ангел-хранитель, либо дева Мария привели нас тогда на хутор к людям, а не в пустой сетер возле Луросена, то, сам знаешь, все было бы иначе.