Иногда ей казалось – то, что случилось с Аудуном, было все же лучше. До того, как она потеряла этого годовалого младенца, он уже стал подавать знаки, что узнает в ней мать; он хотел лежать только у нее на руках и очень любил ее. Верно, и теперь любит. Когда они пели литанию: Omnes sancti Innocentes, orate pro nobis [все преблагие святые, молитесь за нас (лат.)], она знала – Аудун один из них. В чистилище она узнает, что Аудун – один из святых и молится за нее. И когда час избавления пробьет для нее, может, сам Спаситель или святая матерь божия скажут Аудуну: «Беги, встречай свою мать».

Что будет на этот раз, она старалась не думать.

Но когда мужчины – Улав с Эйриком – приходили трапезовать, в больших тусклых глазах больной просыпалась жизнь, полная глубокого волнения и тревоги. Улав замечал, как испуганно и настороженно она смотрела, как следила за выражением его лица, за каждым его словом, сказанным мальчику. Он всегда был начеку, не давал ей заметить, если Эйрик ему досаждал или сердил его.

Мальчишка был надоедлив. Теперь, когда он подрос и стала видна порода, Улав меньше любил его. Проказник, хвастун и пустомеля, болтливый не в меру, что вовсе не подобает мужчине, Эйрик не закрывал рта, даже когда мужчины сидели усталые за трапезой. Теперь он вечно возился с Арнкетилем, или Анки, как они его звали. Анки харчился у Улава уже шесть лет, мужику уже давно перевалило за двадцать, а умом он был не силен, прямо-таки придурковат, хотя многие работы делал исправно. Он всегда был Эйрику лучшим другом. Они спорили как бы в шутку, потом начинали шуметь, и Эйрик налетал на Анки, сидевшего на скамье, толкал его, тянул, покуда работник не начинал с ним возиться. Они принимались драться на кулачки, падали с лавки, хохотали, кричали и шумели, не думая о том, что другим сидевшим за столом нужен отдых и покой. Был он к тому же бессовестно непослушный. Как отец ни учил его, ни наставлял, он тут же все забывал и принимался за свое.

Улав гневался на Эйрика и за то, что тот стал неласков с матерью. Он и сам понимал, что тут выходит какая-то несуразица: прежде его грызла глухая досада оттого, что мать с сыном ластились друг к другу за его спиной, теперь же он сердился, когда видел, что Эйрик целыми днями слоняется возле мужчин и не подходит к больной матери. Несколько лет назад Улав сам выучил мальчика читать молитвы, раз Ингунн не приходило в голову, что этому уже пришла пора. Он научил Эйрика каждый вечер читать «Отче наш» и три раза «Богородицу» за здравие матушки. Мальчик быстро бормотал молитвы, пока отец стоял рядом с ним. Эйрик вставал с колен, уже читая последний раз «Богородицу». Читая «In nomine…» ["Во имя…" (лат.)], он был уже в постели, кое-как осенял себя крестным знамением и нырял под меховые одеяла, лежавшие на кровати у северной стены, где он спал теперь с отцом. Мальчик засыпал в тот же миг, и когда Улав, помазав Ингунн ноги, собирался улечься на покой, Эйрик лежал, скорчившись, посреди постели, так что Улаву приходилось распрямлять его и подвигать к стене, чтобы лечь самому.

Иной раз у Улава просто сердце щемило, когда Эйрик приставал к нему со своей глупой болтовней да хвастовством, неуклюже пытаясь быть полезным взрослым. Кабы мальчик был таков, чтобы его можно было полюбить! Глупый и легковерный, Эйрик, видно, никак не понимал, что отцу вовсе не так уж весело с ним, как ему с отцом. Но Улав уже принял твердое решение – он признал этого ребенка за своего и поднял его, чтобы посадить на почетное место в Хествикене после себя, хотя, видит бог, Эйрик сделан не из того теста, чтобы из него вышел хороший хозяин усадьбы, которому надлежит справлять тяжелую работу и держать власть в руках. Пустобрех, лгун, хвастун и трус, непоседа, от рождения непригодный к спокойному и учтивому обхождению и хорошим манерам. И все же Улав делал все, что мог, чтобы выучить его хорошему и отвадить от дурных привычек, даже если надо было и наказать мальчишку; только сейчас с наказанием надо было обождать, покуда Ингунн не окрепнет. А ведь иначе этого неслуха не научить вести себя как подобает Эйрику, сыну Улава из Хествикена.

Несколько лет назад стадо оленей прошло в горы через селения к западу от Фолдена, и сейчас на землях Улава было их немало – олени паслись наверху, в Мельничной долине, на вершине Бычьей горы и в дубовом лесу Улава, раскинувшемся ближе к усадьбе. Прошлым летом в Хествикене запасли так много корму, что они оставили на покосах несколько стогов сена да ворохи сухих веток. Теперь олени по привычке приходили в усадьбу ранним утром, чтобы ухватить клок сена. Схоронившись за кучей бревен, что лежала во дворе, Улав застрелил однажды утром молодого красивого самца с рогами из десяти ветвей. Эйрик был просто сам не свой – и ему тоже непременно хотелось уложить оленя наповал!

Улав ухмыльнулся в ответ на болтовню мальчика. Вскоре подул ветер с фьорда, и хозяин велел Анки покараулить во дворе поутру – олень почует его запах и не посмеет подойти к сену. Эйрику позволили пойти с Анки. Мальчик спрятался, положив рядом лук и стрелу, и караулил оленя так долго, что вовсе закоченел. Воротившись же домой, он принялся рассказывать, что слышал и видел оленя.

Как-то ночью Улав проснулся и пошел к дверям, чтобы поглядеть, который час. Оставалось два часа до рассвета, снег искрился на морозе, стояла тишь – чуть-чуть тянуло ветерком с Мельничной долины. Незадолго до восхода солнца олени непременно придут и примутся за десятый стог. Улав оделся в темноте, но, когда стал выбирать подходящие стрелы, пришлось ему зажечь сосновую лучину. Тут пробудился Эйрик, и в конце концов пришлось отцу согласиться взять его с собой, но оружия он сыну не дал. Не успели они залечь в засаду, как Эйрик принялся шуметь, и Улаву с трудом удалось заставить его замолчать. Тут же Эйрик забылся и начал громко шептать, а потом заснул. На нем был тяжелый отцовский полушубок. Улав поправил его, чтобы мальчик не обморозился, – перед рассветом ударил трескучий мороз. Отец подумал, довольный, что теперь парнишка не наделает никакой шкоды. Ждать Улаву пришлось долго. На востоке небо над лесом уже начало желтеть, когда он увидал оленей, выходивших из перелеска. Четыре темных пятна двигались к серо-коричневой изгороди, земля там кое-где была голая. Животные останавливались, вглядывались, принюхивались. Теперь он уже мог разглядеть, что это были самец, две самки и олененок.

Волнение и радость прошли горячей волною по его окоченевшему телу, он встал на одно колено, приладил лук и стрелу и затаил дыхание. У белого сугроба он увидел оленя, зверь выступал статный и гордый. Он ступил на старую межу на пригорке и стоял с тесно прижатыми копытами, шея и рога ясно выделялись на золотистом небе. Улав от радости беззвучно глотнул воздух – матерый самец, прежде он его не встречал, здоровенная холка, ветвистые рога – ветвей, поди, пятнадцать, а не то шестнадцать. Всматриваясь, он поводил головой из стороны в сторону. Расстояние было довольно большое, но стоял он удобно – в пору стрелять. Улав прицелился, и сердце захлебнулось от радости у него в груди. И тут он заметил, что Эйрик просыпается.

Мальчик вскочил с громким криком – он тоже заметил прекрасные рога, выделяющиеся на золотистом небе. Улав пустил стрелу в убегающее животное, стрела оцарапала лопатку, так что олень сделал высокий прыжок и помчался дальше длинными скачками. Все стадо скрылось в перелеске.