1

Алексей Никифорович Собакин, сын Никифора Сергеевича Собакина, псковского воеводы, приехал в свою деревеньку с немцем.

Как люди посмотрели на того немца, так тут же и прозвище ему нашли. Имя от Бога, а Бог милостив. Прозвище человеку от людей: они глазастые, языкастые, уж коль окрестят, так весь ты и предстанешь тут, будто штанов никогда не нашивал и бороды не растил.

Прозвали немца Кузнечиком.

Кафтан на нем был зелененький, узенький – плечами не вздохнешь. Из-под кафтана штаны пузырями. Ножонки как ходули, не то чтоб жирком – мясцом не обросли. Палки и палки. А уход за ними немец имел такой, будто важнее ножонок в нем ничего и не было. Марфутка, дочка дворового человека по прозвищу Козел, видела, как, отправляясь на покой, полоскал немец в лохани ходули свои, тратя попусту мыло.

Утром гулял Кузнечик в атласных розовых чулках, обедать шел в лиловых, вечерял в белых.

Может, в белых-то чулках и таилась вся немецкая сила. В розовых и лиловых был Кузнечик Кузнечиком – душистый, скучный, вздыхательный. А как напялит белые чулочки да бабьи волосы кудловатые, как подхватит лютую свою виолу, сядет перед Алексеем Никифоровичем, упрет виолу в ножку и как возьмется палкой по струнам шаркать туда-сюда – тут ему и власть дана. Алексей Никифорович, послушав скрипу да стону струнного, заливался вдруг такими широкими слезами, будто перед иконами святыми на коленях стоял. И так Алексей Никифорович жалостно надрывался, так старательно прикладывал к сердцу обе руки, что у дворни навертывались на глаза слезы. Жалели боярина. Молодой, родовитый, богатый страсть, а надо же – прилепился к немцу и каждый вечер плачет, как баба никудышная.

А потом в боярских хоромах такие пошли куролесы – подумать страшно, сказать – грешно. Однако ж под окнами Алексея Никифоровича, отпугнув девок и баб, шастали теперь мужики. Верст за тридцать попужаться притопывали.

Собрал Кузнечик для Алексея Никифоровича самых видных на деревне красавиц, нарядил в белые рубахи тонкой работы, уж такой тонкой, будто бы и одет, а все равно как бы голышом. На головы лебедушкам венки нацепили и заставили перед Алексеем Никифоровичем ходить, и приседать, и поднимать ноги. А какая баба могла взмахнуть аж до самого носа, ту отличали: кормили с барской кухни, и детей этой бабы кормили.

Ладно бы Кузнечик одних женщин срамил – до мужиков добрался. Выдали мужикам, у коих пальцы были потоньше, лютни да виолы и стали гонять в хвост и в гриву, бить и за волосья таскать. Всякое с ними Кузнечик проделывал, а своего добился: научил мужиков играть жалостные и веселые музыки.

Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!

А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.

Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.

2

К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.

Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.

Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.

Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…

Однако на дороге – ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:

– Батюшка, спрашивают тебя.

Собакин встрепенулся:

– Кто ж спрашивает, мужик или баба?

– Мужик.

– Не может быть! – изумился Алексей Никифорович. – Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.

– Должно быть, с другой стороны пришел! – догадался Козел.

– Должно быть, с другой стороны, – согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: – Неси-ка шубу мою соболью да шапку.

– Пеший человек-то, – возразил Козел. – Невелика небось фигура!

– Пеший? Ну, тогда не надо шубу.

– А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.

– Чего ж ты мне голову морочишь! – закричал Собакин, топая. – Шубу тащи, шапку, да самую высокую!

3

Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.

– Кто ты? – спросил Алексей Никифорович строго.

– Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.

– Слыхали про воеводу Василия! – обрадовался боярин. – Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?

– Познания твои, боярин, достойны тебя, – поклонился Марко.

– А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?

– Гетману Богдану Хмельницкому.

– А потом?

– У боярина Ртищева в Москве играл.

– А потом?

– А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.

– А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?

– А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!

Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:

– Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?

Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.

– Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.

Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.