– Готово дело, атаман. Занялось.

– Последи покуда за огнем, Аксен, и езжай, куда тебе велено. Его, – кивнул на Холопа, – бери с собой.

Кудеяр вскочил в седло и тихо тронул повод. Краем глаза видел, как шевелились кусты возле дороги. Слышал, как условно, криком филина, Козел известил отряд Собакина о том, что разбойник появился.

Кудеяр медленно ехал полем к одинокому дубу. Небо темнело уже. Заря за рекой горела узко и красно. Над рекой поднимался легкий парок.

Возле дуба Кудеяр оглянулся – со стороны усадьбы, закрывая небо черным, валил густой дым. Кудеяр сунул руку в дупло, взял мешочек с деньгами.

– Горим! Горим! – Засада, спрятанная в лесу, мчалась к усадьбе.

– Огонь гаси! – вопил Собакин, тоже заворачивая лошадь к усадьбе.

Одиноко стоял возле дуба черный всадник на красном закате и смотрел, как мчится прочь нелепое войско.

Наконец он тронул повод и тихо поехал навстречу ночи. Спешить ему было некуда.

В реке плескала рыба. Загорались на небе звезды. Ветер затих.

Лугами Кудеяр выехал на лесную дорогу, поскакал.

Вот оно, бедное Мокрое.

Кудеяр обошел все девять изб и в каждой оставил деньги, которых хватило бы на куплю трех коров. Никто его не окликнул. Одни видели, как входил в избу непрошеный гость, и помалкивали от страха, другие спали.

Утром крестьяне собрались на сход. Миром решили зарыть деньги в землю и покамест мошной не шевелить.

Явились вскоре слуги Собакина. Пригнали скот, но забрали всех мужиков. Алексей Никифорович приказал строить новые хоромы вместо спаленных.

А вечером к нему пожаловал гость, сам Дмитрий Иванович Плещеев.

Поклялся словить Кудеяра стольник не из пустого бахвальства. Был Плещеев сыщиком лучшим. Он и теперь шел на сыск. По жалобе сибирского царевича Кучума сыскивал Плещеев бежавших крестьян и холопов. Царь Алексей Михайлович помнил о своих добрых деяниях, помнил, что взял имение у жены Бутурлина и отдал ее сестре, многодетной Арине. Да и думное это было дело, ведь у царевича увели крестьян.

Плещеев искал на совесть и кое-что прознал уже.

А пира не получилось.

Принимал Собакин гостя в шатре, кормил сытно, да без европейского изящества. И музыки не было. Погорели виолы да лютни. От такого горя Кузнечик слег было, но Собакин посадил его в телегу и отправил куда-то, может, и в неметчину, от себя подальше.

1

Последняя горсть ржи упала в теплую парную землю. Едва зерна нашли свое место, залегли, затаились, ожидая небесных дождей и земных соков, как, заслонив солнце, рухнул на них сеятель Петр.

Он лежал долго, не шевелясь. И потом уже не мог понять, где земля и где небо.

Оттого, что не было у него силы вернуться на прежние места тверди, оттого, что не мог он разлепить глаз и найти солнце, покорился было Петр вечной печали, не горькой, не тошной, но ведь и не сладкой. Так бы небось и помер.

Сажал хлеб, а помер от голода – вот смешно! Но земля не выдала сеятеля Петра. Остудила сухой жар в теле. Капельки пота на лбу ветер высушил. А соловей до того распелся в кусте, что услыхал его Петр.

И поднялся он и пошел к соловьиному кусту. Обглодал кору с прутиков, будто коза. Травку какую-то ел, а потом понесли его ноги в лес, не зная зачем и куда.

Идет, а по ногам холодное перекатывается. На пашне босой работал. Ну, холодно и холодно, а как в память совсем вошел – поглядел под ноги и ни с места.

Мимо ног и по ногам скоком да скопом шли змеи и змейки. И под ногой зашевелилось. Стоит Петр на змеюке, вьется она в петли, шипит, а не кусает.

– Чудное дело! – смекнул Петр и пошел туда, куда змеи спешили.

Поляна открылась. На поляне вязанка хвороста. Под этот хворост змеи и ползут. Хотел Петр вязанку ногой отпихнуть. А вязанка провалилась сквозь землю. Петр не удержался – и за ней.

Ничего, не зашибся. И не так чтоб темно. Не день, конечно, не святки, а будто бы месяц на ущербе.

Смотрит сеятель Петр – лежит посреди бездны Змей. Обвился вокруг пресветлого камня. К этому камню и спешит змеиный народ. Подползут, полижут и назад.

«Эх, – думает Петр, – была не была! Все равно, видать, помер, коль чудеса такие наяву творятся».

Подошел к пресветлому камню и тоже лизнул. Живехонек! В брюхе заурчало, только уже не от голода, от сытости. Так рыкнуло, что все змеи вокруг вздрогнули. И стала Петру понятна змеиная речь.

– Кто ты, человек? – спросил его Змей.

– Сеятель Петр. А ты кто?

– Я тот Змей, что по великому своему любопытству совратил Еву, твою прародительницу, а она совратила Адама, твоего прародителя.

– Вот те на! – Петр аж по коленке себя хлопнул. – Вон ты какой здоровый!

– Здоровый я потому, сеятель Петр, что оберегаю Камень Сытости. Змеи раз в год к нему прикладываются, а я лежу да лижу. Ни дня тут нет у меня, ни ночи. Скучно. Вот и тучнею.

– Нам бы этот камень твой! Столько муки у людей из-за голода.

– Вам этот камень нельзя отдать. Передеретесь.

– Чего ж драться, если сытости на всех хватит!

– Оттого и передеретесь. У людей думка нехитрая: как бы все у всех забрать, чтобы всеми помыкать.

– Врешь ты, Змей! – рассердился Петр. – Есть на земле дворяне, есть и крестьяне. Крестьяне, Змей, за всех работнички. Царь у них берет и Бог берет, помещик берет и разбойник берет. Войну кормим, мир кормим, сами – по миру.

– Ишь ты премудрый какой! – зашипел Змей. – Оставайся у меня, мудрить вместе будем.

– У меня, Змей, рожь посеяна и по лавкам семеро!

– Вот я и говорю – оставайся! Лихоимцы деревню твою пожгли, в землянке небось живешь?

– Я избу уже поставил. Спасибо, напомнил ты мне. Я в лес-то пошел, а зачем – позабыл с голоду. Теперь вспомнил: слежек мне на изгородь надо.

– Ну, ступай, работничек!

– А как?

– Вставай на хворост. Вознесу.

Встал сеятель Петр на хворост, и на землю его тотчас подбросило. Глядит, а на поле слеги готовые лежат. Кто-нибудь из можарских мужиков наготовил.

– Эх, можарцы! Где вы теперь, родимые?

И покачал тут лес тяжелой головой. Загудело поверху, засвистало.

Пошла земля кругами, и, чтобы не потерять ее, опустился Петр на колени, ухватился за нее обеими пятернями. Потемнело в глазах, и подумал сеятель Петр: «Обманул Змей. Не сытен камень его».

Подумал, и обожгло тут губы ему, по груди разлилось тепло и до живота дошло.