Женщине сразу стало жарко, она берегла дыхание и очень скоро сбросила тяжелую шинель и юбку, свернув их в скатку и надев по-походному через плечо. Но силы ее ничуть не убывали, и Грэйн не сомневалась — это Локка. Ее воля и ее помощь, без которой эрна Кэдвен — единственное живое существо с горячей кровью посреди белого безмолвия ничейных болот — очень скоро не смогла бы не только бежать, но и дышать.

«Не бойся, Верная! Пой с нами, беги с нами! Ты не устанешь — мы не знаем усталости! Наши ноги быстры, а ты — наша, ты — с нами, и легок твой шаг, и тверда будет рука… Они там, у очага, ослепленные огнем Госпожи всех огней, убаюканные теплом… Чуешь их страх? Его запах сладок, он пьянит, он зовет! Чуешь их мягкую слабость, разомлевшую в покое и безопасности этой ночи? Беги с нами, Верная! Пой с нами…»

Так уже было с ней однажды — чаша для огня Локки, она видела эту землю из невозможной высокой темноты, и звезды кричали, как женщины, под ее волчьими лапами… И теперь, на земле, Грэйн бежала так, словно под ногами у нее звенел не снег, а морозная высота зимнего неба. И ни разу не сбилась с шага.

«Вот они, Верная! Смотри!»

Этого пса звали Алчущий Мести, и дикий его голос пробудил в Грэйн такого же зверя, волчицу, жаждущую лишь одного — мягкого горла добычи и ее горячей крови на клыках. И без Маар-Кейл она не прошла бы мимо этого дома, заметенного снегом до самой трубы. Дым среди метели был не виден, но запах его и тепло сияли впереди ярче любого маяка.

— Морайг и ты, Локка… — выдохнула Грэйн. — Ты здесь, Огненная? Ты слышишь? Теперь и всегда я — чаша для твоего огня…

И буран стих разом, будто где-то в непроглядной темноте ночи захлопнули окно. Тишина оглушила ролфийку. Тихо-тихо падал снег, бесшумно переступали по его пушистому покрывалу бесплотные лапы Маар-Кейл… Стены охотничьего домика едва различимо потрескивали, поскрипывали, словно приглашая — начать. Там, в тепле, в логове сонных и размякших псов, не ждут ни волчицу, ни ее свиту.

Грэйн не чувствовала холода, и, когда она сбросила наземь верхнюю одежду, оставшись в одной нижней рубахе, снежинки зашипели на ее раскаленной коже. Два пистолета, скейн… Должно хватить. Дом пах сонным хмельным страхом, немытым телом, хриплым жарким дыханием… шести глоток, пожалуй. Женщина отчетливо чуяла их, словно толстые бревна стен вдруг стали прозрачными и невесомыми, как морозный туман над болотом.

«Чего ты ждешь, Верная? — нетерпеливо взвизгнул Алчущий и клацнул зубами, роняя ядовитую пену на снег. — Теплые души, сладкие мягкие души! Дай! Дай нам!»

— Вперед, — прошелестела ролфийка, отдавая приказ сама себе, и взвела курки у пистолетов.

* * *

Для тайного убежища, да и просто уединенного жилья, построенного в таком безлюдном месте, дверь у домика казалась хлипковатой. Но Грэйн не стала пытаться вышибить ее или сорвать с петель. Зачем? В доме ведь есть еще и окна, а сугробы милостью Морайг вокруг намело такие, что до них даже не пришлось тянуться. Не таясь, женщина подобралась к затянутому морозным кружевом стеклу, тепло мерцающему золотистым домашним светом, и одним ударом разрушила волшебство, разбила, раскрошила взрывом осколков. И начала стрелять с обеих рук на звук, движение, дыхание тех, кто прятался здесь. Неожиданности и патронов хватило бы на всех, но Маар-Кейл никогда не торопятся, они любят играть — и Грэйн тоже не хотела, не могла кончить это дело так быстро. Наполовину, а может, и больше погрузившись в мир, где властвовали законы Ночных Гончих, право охоты и мести, ролфи поразилась бы и ужаснулась сама себе — если бы еще помнила, как это, поражаться и ужасаться.

Отбросив пистолеты, она вспрыгнула в окно, оставив на торчащих, будто бессильные гнилые зубы, осколках клочья одежды и шкуры. И громко зарычала, отводя руку со скейном.

«Сладкие, мягкие!.. Ур-р, сладкие нежные души, горячая кровь, пряный ужас!.. Нам! Дай!»

Восторг Маар-Кейл, осязаемый, тяжелый и густой, как запах крови, ударил в голову, затуманил, повел… Древняя, жуткая, ролфи насмерть резалась с другими ролфи за добычу, и Морайг одобрительно усмехалась за облаками, а Локка заходилась громким клекочущим смехом.

Это был не бой, конечно, а резня. Впрочем, Грэйн не было никакого дела до названий.

…Земля Радости была горяча, как сковородка. Снег падал с небес и таял, не долетая, ибо от еще теплых тел, от горячей крови и внутренностей вверх поднимался густой вонючий пар. Сколько их пало в тот день? Тысячи! Мертвецами, умирающими и ранеными была завалена вся долина между Лиридоной и ее притоком Хорвэш. Дети Сизой Луны дрались за свой Джезим и, даже пав под мечами хелаэнаев, став духами, клялись мстить. Дети Хелы бились за свой Сэдрэнси не менее отчаянно. Джэйфф своими глазами видел, как отрубленные руки ролфийского воина продолжают судорожно цепляться за щедрую землю, и слушал, как из перерезанного горла рвется крик «Мое!».

Никто не стал ждать, чем закончится единоборство двух лучших воинов, никто не вспомнил о законах войны. По-волчьи взвыли ролфи, зашипели шуриа: «Ас-шшш!» и бросились навстречу друг другу, чтобы рубить, колоть, резать, а если этого мало, то вгрызаться зубами.

Не увидел Джэйфф Элир, как погибли отец и дед, как умер старший из его сыновей. Его самого приняли за мертвого, бросив тело в реку. Но Лиридона не взяла дух шуриа, наоборот, вынесла на песок.

«Живи, дитя Шиларджи, живи и помни этот день, даже тогда, когда все забудут», — тихо молвила река.

— Не забудут, — прошептал Джэйфф.

Как можно запамятовать о Великом Дне Великой Битвы? Как такое может быть?!

Но забыли. Шуриа и ролфи быстро устали вести счет сражениям и потерям. А Джэйфф помнил, всегда помнил.

Он по-прежнему лежал на том мокром песке и смотрел, как тихо падает снег. А где-то рядом выли волки…

Метель отрезала охотничий домик от всего мира, стражи забаррикадировались наедине с печкой, а в ледяном подвале медленно сдыхал последний воин-рилиндар. Погано помирал. Как брошенный пес, чьи хозяева уехали и забыли отвязать от будки, как отравленная крыса в подполе. Сдыхал и все никак не мог умереть. Джэйффов дух за столько веков крепко-накрепко прирос к телу. Или примерз?

А призраки убиенных полукровок безнаказанно глумились над умирающим шуриа:

«Не видать тебе, ползучий гад, ни честных пыток, ни самой возможности плюнуть в морду врагу, ни проклясть его страшным словом. И шагнуть из телесного бытия в мир духов с честью не получится».

А потом на охранников-ролфи напали волки. Именно так решил Джэйфф, когда очнулся от грохота, диких воплей, рычания и лязганья зубов. Над его головой шла битва не на жизнь, а на смерть, которую люди Элайн Конри проиграли. Ибо так душераздирающе кричат люди в миг смерти. Душа отрывается, прерывается бег времени, превращая все в Прошлое. Это больно, оттого и кричат. Шуриа ли не знать? Даром, что ли, они всегда твердили, что последний вздох врага — лучшая из погребальных речей?