Хэррис взял бортовой журнал с записью сообщения доктора Компаньо.

– Я займусь этим, – сказал он и вызвал по радио диспетчерскую «Транс-Америки».

После только что пережитых волнений Вернон Димирест сел за штурвал с чувством физического облегчения. Как знать, быть может, Хэррис предвидел это, обращаясь со своей просьбой. Но так или иначе, решение отдохнуть перед посадкой, чтобы сберечь силы, было, несомненно, разумным.

Посадку же, хотя она и обещала быть тяжелой, Энсон Хэррис, очевидно, намеревался произвести сам, и Димирест не видел оснований возражать против этого, поскольку в течение всего полета самолет пилотировал Хэррис.

Хэррис передал радиограмму и откинул кресло назад, давая отдых телу.

А в соседнем кресле Димирест упорно старался сосредоточиться на полете, но это ему никак не удавалось. Искусному и опытному пилоту во время управления самолетом нет необходимости полностью отключаться от всего – даже в таких трудных условиях. И сколько бы Димирест ни гнал от себя мысли о Гвен, они продолжали кружить у него в мозгу.

Гвен… Еще сегодня вечером такая красивая, оживленная, и вдруг… «Если мисс Мейген выживет…» И уже никакого Неаполя, рухнули все их планы… Гвен… Всего два-три часа назад она сказала ему – ее безупречный английский говор, ее нежный голос все еще звучал в его ушах: «Дело в том, что я люблю тебя…» Гвен… Ведь он тоже любит ее, к чему себя обманывать…

С мучительной тревогой он думал о ней, и воображение рисовало ему, как она лежит там, на полу самолета, окровавленная, без сознания… с его ребенком во чреве… Он так настойчиво понуждал ее отделаться от этого ребенка… Она сказала ему с горечью: «Я все ждала, как и когда ты к этому подберешься…» А потом, она была так взволнованна: «…Это как подарок… Кажется, что произошло что-то непостижимое – огромное и замечательное. И вдруг… мы должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка».

Но он был настойчив, и кончилось тем, что она уступила: «Ну что ж, вероятно, в конце концов я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт».

Ни о каком аборте теперь не могло быть и речи. В клинике, куда отправят Гвен, аборт невозможен – разве что встанет вопрос о спасении жизни матери. Но судя по тому, что сказал доктор Компаньо, вопрос так не встанет. А потом, после клиники, будет уже поздно.

Значит, если Гвен выйдет живой из этой переделки, ребенок появится на свет. Вернон Димирест не в силах был разобраться сейчас в своих чувствах: не понимал – огорчает его это или радует.

Ему вспомнились и другие слова Гвен:

«Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребенок… где-то есть живое существо, в котором продолжаешься ты».

Она говорила о ребенке, которого он никогда не видел, не знал даже его имени, – о девочке, сразу же после появления на свет навсегда исчезнувшей из его жизни в соответствии с «Тремя пунктами». Когда Гвен стала расспрашивать его, он не мог не признаться, что порой мысль об этой девочке, о том, что с ней сталось, мучает его. Однако он не признался в другом – в том, что эта мысль посещает его чаще, чем ему бы хотелось.

Ей, его дочери, теперь уже должно быть одиннадцать лет. Димирест помнил день ее рождения, хотя и старался выкинуть эту дату из головы. Каждый год в этот день у него возникало желание что-то сделать для нее – может быть, просто послать поздравление… Вероятно, это потому, думал он, что у них с Сарой нет детей (хотя они оба хотели бы их иметь) и ему неведома радость, какую доставляет родителям день рождения ребенка… А потом внезапно его начинали терзать вопросы, на которые не было ответа: где его дочь? Какая она? Счастливо ли сложилась ее жизнь? Иной раз он невольно вглядывался в лица девочек на улицах, и, если их возраст казался ему подходящим, мелькала мысль: а вдруг… Потом он издевался над собственным идиотизмом. Иногда его охватывала тревога: может быть, его дочери плохо, может быть, ее обижают и она нуждается в помощи, а он ничего не знает и ничем не в силах ей помочь… Рука Вернона Димиреста судорожно сжала штурвал.

И тут он впервые отчетливо понял: повторения еще раз всей этой муки он не вынесет. По самой своей натуре он не мог мириться с неизвестностью. Другое дело аборт – это было что-то определенное, окончательное. И даже то, что говорил Энсон Хэррис, не могло бы поколебать его решения. Конечно, впоследствии могли бы возникнуть сомнения – правильно ли он поступил. Впоследствии он, возможно, мог бы и пожалеть. Но он бы знал: что сделано, то сделано.

Течение его мыслей резко нарушил голос в динамике над головой. – «Транс-Америка», рейс два, говорит Кливленд. Левым заходом берите курс два-ноль-пять. При готовности начинайте спуск на шесть тысяч. Сообщите, когда уйдете с десяти.

Димирест взял на себя все четыре сектора и начал спуск. Затем переставил указатель курса и плавно вошел в вираж.

– Говорит «Транс-Америка», рейс два, ложимся на курс два-ноль-пять. Уходим с десяти тысяч, – передал Энсон Хэррис Кливленду.

Когда самолет начал снижаться, болтанка усилилась, но с каждой минутой они были ближе к цели и надежда на спасение росла. Теперь они приближались к невидимой воздушной границе, где Кливлендский центр передаст их Чикагскому. После этого еще тридцать минут лета, и они войдут в зону наблюдения аэропорта Линкольна.

Энсон Хэррис проговорил негромко:

– Вернон, вы, конечно, понимаете, как я расстроен из-за Гвен… – Он умолк, потом нерешительно добавил: – Что у вас там с ней, меня не касается, но если я по-товарищески могу быть чем-то полезен…

– Ничего не требуется, – сказал Димирест. Он отнюдь не собирался раскрывать душу Энсону Хэррису, который в его глазах был хотя и отличным пилотом, но типичной старой девой в штанах.

Димирест уже пожалел о том, что так разоткровенничался несколько минут назад, когда чувства взяли верх над сдержанностью, а это случалось с капитаном Димирестом не часто. Лицо его стало замкнутым – обычная маска, под которой он привык скрывать свои переживания.

– Восемь тысяч футов, продолжаем снижаться, – передал Энсон Хэррис центру наблюдения за воздухом.

Димирест, следуя заданным курсом, неуклонно вел самолет на снижение. Глаза его в строгой последовательности перебегали с прибора на прибор.

А мысли снова невольно возвратились к этому ребенку – его ребенку, появившемуся на свет одиннадцать лет назад. Он долго колебался тогда – не мог решить, не признаться ли