Жизнь искрилась, кружа, как Шампани вино.

И куда-то исчезло всё ныне?

Это быль или небыль? Разбито всё вдрызг.

Белый снег, небосвод синий-синий…

Что там было? Всего лишь обычная жизнь.

И всего лишь… Всего лишь Россия.

На Садовом кольце мы любили гулять.

Где теперь ты, о друг мой сердечный?

Не смогли, не успели блаженства понять.

Век в чахотке сгорел скоротечной.

Было там… Что же там? Только свет… Только свет…

И опять мы идём по бульварам.

Это явь! Это явь! А всё прочее – бред!

Бред, рождённый горячечным жаром.

Это было давно… Это было со мной?

В иорданях вода чуть дымилась.

И друг другу как будто бы всякий – родной.

Это было иль только приснилось?

Белый снег… Купола… Твои руки – в моих.

Это было давно. Но нестрашно, неважно!

Ты со мною, друг верный, опять в этот миг.

Значит, всё возвратиться однажды!

По растроганному лицу Олюшки катились слёзы.

– Спасибо! – сказала она, целуя Петра Андреевича в щёку и сжимая его руку. – Я тоже верю, что всё возвратится. Злоба не может править вечно, и настанет время, когда люди снова будут собирать то, что бездумно растратили и разорили теперь.

– Только когда эта благословенная эра настанет? – вздохнул Николай. – Для того, чтобы она настала, мы должны победить. Белая идея должна победить. А из нас вряд ли кто-то верит, что мы ещё в силах одолеть большевиков. Мы идём в бой больше ради чести, нежели ради победы.

– Ты путаешь понятия, – покачал головой Пётр, раскуривая трубку. – Я не верю в военную победу, потому что есть объективная реальность, которая состоит в простом соотношении физических сил. Но идеи, Николай, побеждают не на поле боя, а в душах. И в эту победу я верю. Ты сказал сейчас, по сути, что мы, идя в бой, ищем не победы, а спасения от бесчестья. Но в этом-то и ошибка! Ошибка общая! Нам легче умереть за Россию, нежели жить для неё, работать для неё. Да, сегодня мы спасаем, прежде всего, свою честь, а не Россию. Наша борьба проиграна, но её необходимо закончить на высокой ноте. И не только потому, что помирать, как говорят, надо с музыкой, а потому что борьба наша важна для будущей России, России, которая возродиться из наших костей и крови, которая будет воссоздана нашим духом, очищена нашей жертвой. Я не знаю, когда придёт это время, но я верю, что оно настанет. И наши потомки должны будут иметь перед собой пример борьбы. Поэтому спасая нашу честь, мы спасаем Россию будущую, оставляя ей нашей кровью написанный завет, наш белый идеал, который мы должны свято сберечь. И в этом будет наша победа, за которую мы будем бороться до последнего вздоха всюду, куда бы ни забросила нас судьба. И за эту победу я хотел бы поднять бокал!

Звякнули шесть бокалов, наполненные белым вином.

– Да воскреснет Россия! – прибавил Пётр Андреевич взволнованно.

– Евдокия Осиповна, может быть, вы исполните что-нибудь? – попросил Николай. – Мы на позициях совсем одичали. Не откажите!

Зазвенели переливисто гитарные струны, и хрустальный, удивительной чистоты голос запел старинный романс, в сладостных звуках которого ненадолго растворились тревоги и волнения. Иллюзия давно забытой мирной жизни окутала небольшую комнату, и так хотелось, чтобы она задержалась. Но уже садилось солнце, напоследок докрасна раскалив небо, заканчивался мирный день, а утром Николаю предстояло вернуться в армию, замершую, изготовившись к решительному броску на перекопские укрепления.

Первая половина 1920 года. Сергиев Посад – Москва

Так и не попустила бессонница сомкнуть глаз в эту ночь, а истревоженное сознание упрямо бежало от молитвы. А к утру снова были припадки в глазах. И даже в обоих. Они ещё несколько лет назад начались, и тогда предупредили врачи, что нужно избегать всякого волнения. И в ту пору уже издёвкой звучало, а теперь – подавно. Двух вещей боялся Лев Александрович: слепоты и безумия. А, впрочем, не многим лучше и паралич, какой случился с бедным Розановым. Хоть никогда в дружбе не были, а по-христиански жаль человека. После удара так изнемог, что дочь носила его на руках… Не дай Господи!

Нужно было вставать. Лев Александрович прошёл в кухню, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить расхворавшуюся жену и всю ночь дежурившую возле неё Надю. Верочки уже неделю не было. Уехала наниматься на работу, чтобы спасти семью от голодной смерти, призрак которой маячил всё отчётливее. Вкус хлеба уже забываться начал, приходилось удовольствоваться водянистым овсяным киселём и любой малосъедобной дрянью, о которой ещё недавно нельзя было подумать, что её можно есть. И от себя никак нельзя было ожидать такой выносливости. Никак не думал Лев Александрович, что с его от детских лет слабым здоровьем, с больным кишечником и плохими сосудами, приведётся просуществовать скоро семь десятков лет. Да ещё в голоде и холоде. Неисповедимы пути Твои, Господи!

Болела душа за Верочку. Куда-то поехала? К каким людям наймётся? Как бы худого не вышло. Столько люда лихого развелось окрест. Особенно в районе Александровской слободы – вечного разбойничьего гнезда. Каких только ужасов не рассказывали! И ведь не всё же сплошь врали? Так не хотелось дочь отпускать, а делать нечего… Думал ещё лет пять назад, что, наконец, после стольких мытарств и нищеты, получил возможность остаток дней прожить в покое и без нужды. И от этой мечты камня на камне не осталось… Сневолила судьба с нуждою – не развяжешься.

Не без боли и о сыновьях думалось. Особенно – об отце Тихоне. При нынешних гонениях на церковь уцелеть ли?..

Обогревшись кипятком, Лев Александрович надел долгополый, похожий на мантию, старый сюртук и, захватив длинную палку, напоминающую посох, вышел из дома. Он медленно шёл по разбитой и грязной мостовой, с силой ударяя о неё тростью, не глядя по сторонам. Но, вот, раздалось из-за угла озорное:

– Карл Маркс идёт!

Передёрнуло… До чего дожил, подойдя к семидесятилетнему рубежу! Для того, чтобы не сдохнуть с голоду, вынужден был наняться делопроизводителем в школу имени, тошно сказать, Горького, некогда бывшую Сергиево-Посадской мужской гимназией, и к тому ещё выслушивать насмешки зубоскалов-мальчишек. Так Господь смиряет гордыню…

В свете пробившихся сквозь лёгкую дымку облаков лучей блеснул ещё не сверженный крест колокольни. Лев Александрович перекрестился, и от горького воспоминания захолонуло сердце. Как гром, прогремела несколько месяцев назад весть о том, что большевистская власть готовит очередное кощунство – вскрытие мощей Преподобного. Поутру к Лавре стал стекаться народ, возглавляемый духовенством. Ворота святыни были заперты, из бойниц глядели пулемёты, готовые в любой миг обрушиться свинцом на богомольцев. Духовенство поочерёдно служило молебны, в промежутках пели «Да воскреснет Бог», многие рыдали, простирая руки к небу. Только под вечер ворота отворились, и возникший на пороге еврей бросил презрительно: