– Идите смотрите, чему вы поклонялись – тряпкам и костям!

Богомольцы бросились в Троицкий собор. Там с приплясыванием и мерзкими песнями уже орудовали комсомольцы из союза безбожников, старавшиеся заглушить рыдания верующих. Среди разгрома над раскрытым гробом Преподобного, кости которого были разбросаны, как попало, стоял и читал старик-монах. Катя, Верочка и Надя горько плакали, видя это страшное зрелище. Да и самому трудно было удержаться от слёз. Даже теперь подступали…

А ведь именно здесь, в этом святом месте, начался тот душевный переворот, который вернул безбожного народовольца на стезю благую. Это было почти сорок лет назад. Тогда, после убийства Государя Александра Второго, Тихомиров инстинктивно бросился сначала в храм, помянуть убитого Императора, а затем сюда – в Лавру. Своим объяснил боязнью слежки, но на самом деле что-то совсем иного рода влекло. Он не принимал участие в злодеянии ни делом, ни словом, выйдя из членов Административного Комитета, решавшего все вопросы в партии, ещё ранее, и когда оно обсуждалось прежде выступал против, настаивая на прекращении покушений, но знал о нём. И, стало быть, всё-таки соучаствовал. Молчанием.

Мысль о «терроре», о цареубийстве, о заговоре приходила в голову людям в разных концах России, в совершенно различных положениях, различных национальностей, всем рассеянным «гражданам революционной идеи». Это было начало восстания, которое не удалось, не разгорелось, потому что желающий восстания слой был очень слаб. Тут была логика революционной идеи, а не чья-либо таинственная рука. Разве, пожалуй, можно говорить о таинственной руке дьявола…

Цареубийство потрясло Льва Александровича. Сколько было уже покушений на Государя, и все они срывались, и, вот, когда сгибли уже самые страшные силы заговора, Михайлов, Желябов и другие, то, что не удалось им, удалось мальчишкам, организованным бабой… Почему? Ведь случись Государю спастись и в тот раз, и покушения прекратились бы. Но он сам пошёл навстречу своей смерти, Гриневицкому, который не мог бросить своей бомбы, стоя в отдалении, не мог приблизиться сам. Зачем? Государь погиб в ту минуту, когда были истощены все средства преступления, когда враги его уже не могли ему повредить. Высшая рука была видна в этом. Человек гибнет не от случайности, а лишь тогда, когда отслужит, исполнит на этой земле нечто неведомое. И в этом прав был Толстой.

Обдумать всё произошедшее, осмыслить свою роль в этом в тот момент, сразу после преступления, у Тихомирова не было времени. Нужно было срочно уезжать из России во избежание ареста. Прежде отправил за границу беременную Катю, а за ней поехал и сам, оставив двух дочерей на попечение родных.

Первое чувство за границей было какое-то невероятное счастье. Счастье от того, что не надо больше прятаться, что никто больше не идёт по следу, не ловит. Только бежавший пленный мог бы понять упоённость осознания себя вольным человеком. Думалось, что удастся устроиться и подумать о пережитом. Но не так-то просто было уйти от политики и революции, занимая в ней такое положение. Против воли водоворот прежних связей, обязательств, инерции затягивал. И всё же кое-что высветлялось среди этой суеты.

Заграница оказалась совсем не такой, какой представлялась. Революционеры мнили себя представителями Европы в России, а Европа нежданно оказалась «реакционной». Лучшие журналы были в ней консервативные, лучшие учёные – консерваторы. А эмигранты, «свои люди» оказались в отчуждении, на положении евреев в «гетто». Лев Александрович начинал понимать, что все его старые идеалы, интересы, вся жизнь вертелись около чего-то фантастического, выдуманного, вздорного. Личная практика заговорщика и наглядное знакомство с действительностью французской политики, теоретическое, но накапливающееся знание социальных явлений – всё убеждало его, что либеральные, радикальные, социалистические идеалы есть величайшее умопомрачение, страшная ложь и притом ложь глупая.

Революционная идея всегда составляет у людей самообман, стремление к тому, что невозможно, и такими путями, которые нецелесообразны. Если в результатах так называемых «революций» нередко бывают свои частички пользы, то лишь постольку, поскольку под флагом фантастического стремления, нашло себе место стремление реальное, в действительности принадлежащее к содержанию эволюционного процесса.

Из всех революционеров для России самую большую опасность представляли социалисты. Далеко не все понимали это, но Тихомиров угадал и предсказал, что если кто и придёт в России на смену монархии, то это будут социалисты, их беспощадная классовая диктатура. Потому-то так много писал о них по собственном прозрении, развенчая их ложь. Социалисты сулят миру «свободу, равенство и братство». Обещают, что очень хорошо устроят нынче своё пастбище, так что каждому достанется вдоволь травы. Это они и считают своим великим идеалом. Для того, чтобы этого достигнуть, они хотят изменить всё, чем до сих пор жили люди, уничтожить существующее общество и устроить заново коммунистическое общество, где ни у кого не будет ничего своего, где и умный и глупый, и ленивый и прилежный будут одинаково продовольствоваться на общественный счёт. Нет в социалистическом идеале и равенства. Те, кто порасхватят места управляющих и надзирателей, будут своего рода новою аристократией. Да и в остальном: разве можно назвать равенством, когда человек, трудящийся добросовестно, получает столько же, сколько злостный лентяй? Такой порядок составляет не равенство, а узаконенную эксплуатацию добросовестного человека в пользу недобросовестных. И братства в их идеале тоже нет. Братство состоит в любви, в добровольной помощи одного человека другому; при такой добровольной любви тот, кто оказывает помощь, действительно заботится о пользе ближнего и старается, чтоб его помощь принесла пользу. Насильственного же братства быть не может. Если у человека силой отнимают плоды его труда и отдают другому – от этого является только зависть, недоброжелательство и ненависть.

Россия, как виделось издали, была здорова и оживленна. И несомненно становилось, что отныне нужно ждать всего лишь от России, русского народа, почти ничего не ожидая от революционеров, по крайней мере, на долгое, неопределённое время.

Пересматривая свои взгляды, Тихомиров вспоминал, что ещё издавна подмечал какой-то глубокий разлад между собой и своими товарищами. Они искренно, конечно, полагали, что авторитет их «тигрича» велик для них, но, в сущности, не понимали его: ни его «национализма» в виде стремления поставить свою деятельность в соответствие с желаниями самой России, ни его убеждения в необходимости твёрдой власти, его независимого отношения к европейским фракциям революционного социализма. Да и в собственной душе давным-давно царил разлад. Ещё в России ощущалось, что все революционеры, воображая делать всё по-своему, действовали однако словно пешки, двигаемые чьей-то рукой, ввиду достижения цели не своей, а какой-то им неизвестной.

И являлась мысль, как же так вышло, что оказался среди них? Зачем? Семья Тихомирова всегда была чужда революции. Несколько поколений его предков были священниками, отец – врачом. Дома все были далеки от политики, но, кроме дома, была ведь ещё и школа. А что сказать о ней? О политике просвещения? В так называемой «образованной» части общества давно возобладала идея чисто варварская, которая, не сознавая смысла просвещения, видит его лишь во внешних формах. Строили школы, размножали их и воображали, будто бы этим можно приобрести знания, хотя бы и учителя были невежды, и воспитанники ничего не делали. Это вместо того, чтобы поставить во главу угла принцип качества труда, достижения знания. Была бы вывеска, были бы цифры, значилось бы только, что у нас «всеобщее обучение» и десятки университетов. С таким пониманием образовательных задач можно было распространить только невежество, что и происходило сплошь и рядом. Выходили из школ самоуверенные полузнайки, не годившиеся ни для разумного социального строя, ни для умной государственной политики, ни для технического труда – ни для чего, кроме смут и революций.