Никогда, учась в гимназии, не слышал Тихомиров ни единого слова в защиту монархии. Но наоборот: в истории учили только, что времена монархии есть время «реакций», времена республики – эпоха «прогресса». То же было и в книгах. И уже в третьем классе зачитывался Лев Александрович «Русским словом», которое находил у родного дяди, монархиста и поклонника Каткова, преклонялся перед Писаревым, и к шестому классу стяжал вполне республиканские убеждения. Когда раздался выстрел Каракозова, это ни в ком не вызвало содрогания, кроме одного-единственного учителя, который заплакал, и над которым всё молодое шарлатанство, не знавшее сотой доли того, что знал он, постоянно подсмеивалось. И о слезах его ученики передавали друг другу с хохотом. Гимназисты развивались под влиянием Чернышевского и Добролюбова, свято веря, что мир развивается революциями, забывали детскую религиозность и приходили к материализму, который доходил подчас до полного кощунства, когда один из школьных товарищей, например, потихоньку выплёвывал причастие. Тихомиров хотел верить в Бога, но уже знал от кого-то, что Бог якобы не прочен, и десяти лет рассуждал, кто же прав: Циммерман или Моисей, Бог или оказавшийся впоследствии вором «передовой» Караяни. В голове воцарялся хаос…

Отчего превращалась школа в рассадник революции? Много было недостатков в образовании и раньше, начиная с петровских времён. Но тогда хотя ошибались, а потом уже не ошибались, а просто ни во что не верили. Какое же тут могло быть воспитание?

России был и остаётся нужен образованный человек, нужен был, нужен и теперь подвижник правды. Но это ничуть не значит, чтобы ей нужен был «интеллигент» со всеми его претензиями на господство в дезорганизованной им же стране.

Но таковых она и получала…

Юноша, слабо развитый духовно и умственно, в таких условиях мог бы избежать революционной стези, погрузившись в скуку быта, но Лев Александрович с детства отличался большим развитием и восприимчивостью. И как-то само собой вышло, что в институте сомкнулся с революционерами, вступив в кружок Чайковского. И оказался с ними на скамье подсудимых на «процессе ста девяноста трёх» вместе с Желябовым, Перовской и другими будущими народовольцами. В тюрьме Тихомиров провёл четыре года, а после этого был отправлен в административную ссылку под надзор с тем, чтобы в случае проявления неблагонадёжности, оказаться и вовсе в Сибири. Понимая, что в ссылке невозможно даже найти сколько-нибудь порядочного занятия, чтобы зарабатывать на хлеб, Лев Александрович бежал из-под надзора, и с той поры началась его нелегальная жизнь, в которой было всё: слежки, конспирация, идеологическая работа, роман с Перовской, к счастью, не увенчавшийся свадьбой, встреча с Катей, одна из ведущих ролей в руководстве партии… И, вот, изгнание. Во имя чего?..

Чтобы понять цену вещей, понять истину, человеку необходимо дойти до края, заглянуть в бездну и остановиться. Что такое край Тихомиров понял у одра умиравшего от менингита сына. Месяц за месяцем ждали с Катей его смерти, видя, как несчастный ребёнок бился в конвульсиях, кричал, как в пытке, от страшных болей в голове. «Папочка, головка болит…» – от этих слов потом всю жизнь бросало в дрожь. И не было человеческой власти помочь! Врачи не давали надежды. Катя убегала в свою комнату, и всё лечение падало на Льва Александровича. И доныне жутко было вспоминать, как изо дня в день ежедневно сдирал и сдирал не сходившие мушки при криках мальчика, спрашивая себя, стоит ли так терзать его, если он всё равно умрёт, силой разжимая челюсти мученику и вливая горькие снадобья. Десять раз легче умереть самому, чем быть средневековым палачом маленького существа, которое любишь больше всего на свете…

Саша выжил наперекор уверенности научных светил, считавших произошедшее чудом. Маленький страдалец медленно воскресал, а с ним вместе воскресала душа его отца. Как многому научил его сын, без слов, без понятий, одним настроением, в которое он погружал своими страданиями, любовью, которая разгоралась к нему, наконец, запросами своей развивающейся души. Гладя, как оживающий ребёнок играет на поляне, Тихомиров чувствовал, как в нём растёт что-то новое, чего значения ещё не понималось, из чего не виделось выводов, но что-то сильное, которого правда ощущалась с осязательностью, не допускавшей никаких сомнений. Саша привёл его к Богу. Тяжко было идти, но этот путь привёл к такому свету, что затем все мучения меркли перед ним.

Лев Александрович никогда не отрекался от Бога. Разве однажды обронил фразу, которую вспоминал потом, как нечто дурное. Но молитвы давно изгладились из памяти, и даже Символ Веры не вспоминался целиком. Чувствуя в годы подполья позывы молиться он гасил их, считая, что молиться из-под палки, когда плохо, есть малодушие и подлость, если в хорошее часы о Боге не вспоминается. Но болезнь сына переменила всё. И у одра мученика из души рвалась отчаянная, жгучая не молитва даже, а вопль: «Если ты есть, помилуй, помоги!» Милосердный вопль услышал, и впервые за долгие годы Тихомиров обратился к Евангелию, которое было подарено некогда сестрой, а потому хранилось вместе с материнским благословением – образком Святителя Митрофана, чудом уцелевшим даже во время обысков и четырёхлетнего заключения. Он словно вёл по нему разговор с кем-то неведомым. Вера начиналась с разума. С сознания. Сознанием Лев Александрович проверял всё, не доверяя чувству. И в Бога он уверовал вначале умом, но душа ещё молчала, и немало времени прошло, прежде чем молитвенные слова хоть иногда стали звучать в ней вполне искренне. То была полоса фантастическая, сверхъестественная, сумасшедшая. До того дошло, что доктор, не зная, что происходит, констатировал истощение и посоветовал: «Вам не следует так углубляться в себя. Это, наконец, опасно. У вас весь организм расстроен, очевидно, от этого».

Здоровье, в самом деле, становилось всё хуже. И всё тот же доктор заявил, наконец, что тронуты лёгкие. Шабаш! Не при такой жизни выжить! Денег не было ни гроша, существовали в кромешной нищете, в долгах, набранных у тех, с кем разводила теперь судьба по разные стороны. И отчаяние находило. Времени что-либо создать почти не оставалось. Ещё немного – и конец, а ничего ещё не сделано! И сгинуть в бессмысленном изгнании, когда чувствуешь себя так глубоко русским, когда ценишь Россию даже в её слабостях, когда видишь, что её слабости вовсе не унизительны, а сила так величественна… Нестерпимо думать было! Россия вспоминалась каждой чёрточкой своей, как любимейшее существо, вставала перед взором, как прекрасный сон, но он исчезал, и вместо него возникало всё чужое, опостылевшее…

Вся жизнь, как оказалось, была сплошная ложь, хотя и бессознательная. Но до чего же дикое положение! Быть верующим и отлучённым от церкви, быть русским до глубины сердца, влюблённым в свою страну и жить в изгнании, быть монархистом и иметь за душой сплошную борьбу против Самодержавия, любить семью, а при том жить с женой во грехе, так как венчался по подложному документу, а детей поставив в положение отчаянное… Что за судьба! И как вырваться было из этого замкнутого круга?

Ответ дало Писание. Раз за разом открывалось оно на словах: «И избавил его от всех скорбей его и даровал мудрость ему и благословение царя египетского фараона…» И Катя, душа чистая, угадала: да не о русском ли Царе это? И это был единственный выход – просить Государя о прощении. Лев Александрович написал три обращения: к Плеве, Дурново и самому Императору. Писал со всей откровенностью: «Я разрушил всё в этой жизни. Я имел некоторые способности и употребил их на дело, которое мне тяжело даже охарактеризовать. Я имею отечество, которое любил: оно считает меня преступником и врагом. Я имел отца и мать и покинул их; отец так и умер, не увидев меня больше, мать до сих пор оплакивает меня как живого покойника. Я имею детей и поставил их в такое положение, что они меня помянут со временем лишь самым горьким и заслуженным упрёком. А между тем я всегда и по чувству, и по правилам был добрым сыном и хотел быть честным отцом». И молил позволения исправить все прежние ошибки. И Государь простил!.. И позволил возвратиться в Россию!..