Во главе кабинета был поставлен Александр Пристор. Скорее всего, в соответствии с намеченной еще в 1928 году программой, диктатор «обкатывал» свой кадровый резерв. Пристор был уже третьим по счету выходцем из его ближайшего окружения, занявшим этот высокий государственный пост. Произошли изменения и в составе кабинета. Наиболее неожиданным стало назначение на пост министра финансов младшего брата диктатора Яна Пилсудского, не имевшего никакого опыта государственного управления. Многие наблюдатели сразу же решили, что фактическим руководителем этой важнейшей сферы государственной деятельности будет сам маршал. И они не ошиблись – в сентябре 1931 года Пилсудский жаловался, что он настолько погружен в финансовые вопросы, что ничем другим заниматься не может. На посту министра внутренних дел генерала Славой-Складковского заменил 36-летний полковник Бронислав Перацкий. К моменту своего назначения он уже побывал на должностях второго заместителя начальника Главного штаба, вице-министра внутренних дел и министра без портфеля. В правительстве появились и другие новые люди, все без исключения из окружения маршала. Отозванные из правительства пилсудчики получили высокие назначения в государственном аппарате.

На долю Пристора выпало завершение «Брестского дела», доставлявшего режиму определенные неудобства. Его нужно было как можно скорее прикрыть, пока общество пребывало в состоянии апатии и мало интересовалось политикой. В октябре 1931 года в варшавском окружном суде начался процесс над 11 узниками Брестской крепости, обвиненными в намерении силой устранить законное правительство. Как часто в таких случаях бывает, обвиняемые превратились в обвинителей, напомнив полякам обо всех нарушениях режимом конституции и законодательства. Им не разрешали говорить лишь об условиях содержания в военной тюрьме. Процесс был проведен весьма оперативно: 55 его заседаний завершились в январе 1932 года. 10 из 11 обвиняемых были признаны виновными и осуждены на различные сроки заключения. Окончательно судебное разбирательство в судах разных инстанций завершилось лишь в октябре 1933 года утверждением приговора первой судебной инстанции. Процесс показал, что польская судебная система оказалась под контролем режима. Пятеро из осужденных, в том числе экспремьер В. Витос, бежали за границу, не желая отбывать несправедливый приговор.

Правительством Пристора в 1931 году были введены новый тюремный устав, уравнивавший политических заключенных в правах с уголовниками, и военно-полевые суды. Режим явно демонстрировал свою силу и готовность решительно пресекать все проявления общественного радикализма. Не было лишь прогресса в решении конституционного вопроса, хотя Пилсудский регулярно напоминал своим сотрудникам о необходимости его скорейшего решения. Это вовсе не значило, что Свитальский, Славек, Цар и другие, кому было поручено это дело, бездействовали.

Главная трудность заключалась в том, что у режима санации не было легальной возможности провести новую конституцию через парламент. Для этого требовалось квалифицированное большинство в две трети депутатов нижней палаты, а его у Беспартийного блока не было. Поэтому режиму не оставалось иного выхода, как пойти на октроирование нового Основного закона, что было бы наихудшим решением, или же совершить «трюк». Например, внести какие-нибудь незначительные поправки в текст действующей конституции, хотя бы просто переставить запятые, а затем передать этот документ в сенат, где у санации было требуемое большинство. Сенат под видом поправок мог полностью переписать конституцию. После этого конституция вернулась бы в сейм как проект обычного закона, для принятия которого хватило бы простого большинства. Но оппозиция знала о возможности такого «трюка» и готова была ему противодействовать[265]. Поэтому санацией была избрана тактика выжидания благоприятного момента и поиска лазейки в законодательстве, чтобы соблюсти видимость законности новой конституции, которая гарантировала бы ей полноту власти и после смерти Пилсудского.

Состояние здоровья маршала было предметом постоянных тревог и его самого, и его окружения. Приближалась зима, и он боялся нового приступа простуды. Хорошее самочувствие после отдыха на Мадейре убедило Пилсудского в пользе для его здоровья теплого климата. 11 октября, не дожидаясь именин дочери (15 октября), чего ранее с ним никогда не случалось, он уехал в румынскую Констанцу. В окрестностях этого черноморского города для него была снята вилла, но воспользоваться ею не удалось. Погода была плохой, и на следующий день после приезда у него поднялась температура. Врачи определили воспаление легких, в связи с чем маршала перевезли в Бухарест. Здесь польский посланник граф Ян Шембек уступил больному свою квартиру на территории посольства. Факт болезни тщательно скрывался от общественности.

На этот раз Пилсудский очень плохо перенес болезнь, прежде всего морально. Если ранее он рассуждал о своей кончине с подчеркнутым спокойствием, то теперь ему казалось, что смерть уже близка, и его очень тревожило, как Польша обойдется без него. Сохранилось свидетельство польского военного атташе в Бухаресте о потрясшей его сцене, невольным свидетелем которой он оказался. Случайно оказавшись в комнате маршала среди ночи, он выслушал его монолог. Суть речи сводилась к тому, что никто не осознает грозящих Польше внутренних и внешних опасностей. Маршала очень беспокоит судьба страны после его ухода из жизни. Если все поляки не сплотятся для защиты интересов родины, а его не будет, то уже через десять лет Польша погибнет. Конечно, можно списать его слова на болезнь, на манию величия. Но нельзя забывать и того, что Пилсудского очень тревожило отсутствие в его окружении достойного преемника, которому он мог бы передать бразды правления.

После возвращения из Румынии диктатор пригласил в Бельведер своего близкого соратника в годы мировой войны Артура Сливиньского, который в независимой Польше профессионально занимался историей. Пожаловавшись, что чувствует приближение кончины, маршал попросил визитера написать его биографию. Он так обосновывал свое желание: «Такого Пилсудского, как его представляют мои современники, я не знаю. Не раз я с удивлением читаю, что пишут обо мне разные люди. Чаще всего это ложь и бред, делающие из меня какого-то чудака, с которым у меня нет ничего общего. Такой Пилсудский, как его представляют как мои поклонники, так и мои противники, не существует и никогда не существовало. Я бы хотел, чтобы что-нибудь из правды обо мне дошло до потомков»[266]. Источниками для его биографа должны были послужить, помимо прочего, рассказы самого маршала. К сожалению, состоялись только три такие беседы. Видимо, Пилсудский почувствовал себя лучше, и его повседневные обязанности оставляли слишком мало времени на такое общение.

После смерти диктатора Сливиньский опубликовал выдержки из этих бесед, дающих представление об оценках Пилсудским и собственного характера, и польского народа, которым ему пришлось руководить большую часть межвоенного двадцатилетия. Последние были, по замечанию публикатора, настолько «ужасными», что он отказался их воспроизводить.

Но диктатор видел в характере польского народа и достоинства. Сливиньский привел высказывание о высоко ценимом маршалом «инстинкте свободы» у поляков: «В Польше нельзя править террором. Это не пройдет. Я мог себе многое позволить и пользовался этим, потому что хотел поляков кое-чему научить. Это не смог бы сделать никто иной. Но инстинкт свободы нельзя убивать, и его не удастся убить. И это очень ценное достоинство»[267].