В ШИЗО поместили в угловую одноместную камерку, с земляным полом и без печки. Там было хуже, чем на улице, а на улице – под тридцать. Бушлат отобрали, валенки тоже, вместо них бросили старую телогрейку, чтоб было на чем топтаться. Валентин ждал, что попугают и выпустят, но опер, зайдя через пару часов и не услышав никаких просьб, поздравил с наступающим, велел забрать телогрейку и надеть наручники.

– Это был конец, сынок, – прищуриваясь и подкуривая папиросу, неторопливо рассказывал Валентин, так же как и конь, отворачиваясь от снега. – Я тогда перекрестился да и разорвал наручники, их, если с умом выворачиваешь, всегда можно сломать. Больно, ясное дело, кровь, но сломались. Тут уже проще, залез на нары, дотянулся до окошка под потолком и разбил! Один осколочек, как раз ловкий вышел. Я шкуру на запястьях оттянул и резанул неглубоко – крови, как из свиньи, и вроде как из вены! Резанул и в дверь ногой давай долбить – они кормушку открыли, а я им туда руки кровавые! Ну, тут уж какой карцер, давай меня в лазарет! – Валентин улыбался, покуривая и пряча папиросу от ветра. – Старый, скажу тебе, урочий трюк!

Он очнулся, глянул по берегам, определяясь, подумал, что Мишка его, может, и не такие штуки уже знает… Начало темнеть, Гнедко шел все так же ходко, но не рысил, подустал. Полпути уже проехали – в этом месте в Енисей впадала речка, можно было заночевать у рыбаков, как раз было бы, но Валентин только почмокал губами, поощряя коня. Снег теперь летел в спину, мороз слабел, уже и десяти градусов не было. Для полозьев, как раз хорошо, скользили, как по маслу.

– Давай, милый, добежим сегодня, устанешь, я пешком промнусь, не велик барин! Анна уже и в окошко не смотрит.

На Енисей совсем опустилась ночь, но темно не было – луна просвечивала сквозь тучи, снег отражал ее свет и кое-что можно было различить. Повороты реки, острова и лес по берегам. Конь дорогу хорошо видел, шел и шел. Часа четыре тащимся, не меньше, прикидывал Валентин, всматриваясь в темноту вокруг, – должно, на длинном плесе уже. Не пошел по протоке? Боишься леса? Ну-ну, береженого бог бережет, иди, как знаешь… я-то не вижу ни черта.

Подумал, можно было бы и сальца с хлебом пожевать, у него еще оставалось немного, но не хотелось останавливаться. Снова задумался о том, как там Мишке. Может, так же вот едет сейчас в санях куда-то… Только бежать не надо, – просил сына, бормоча в обындевевший ворот тулупа. – На первом году тоска сосет, сердце за колючкой не хочет жить… а надо терпеть… я отмотал свое и вот… какая-то жизнь, Анна, ребята растут… надо терпеть, Миша, такая уж нам доля.

Думал одно и тут же представлялось совсем другое. Виделось, что Мишка убежал из лагеря, добрался до отца, и они, прихватив припасов, уходят за перевал. Вдвоем ставят зимовейку в укромном месте. Валентин улыбался, воображая, как прибежал бы Мишка сейчас к ним на лыжах… на Новый год. Заложили бы, сынок, сто процентов заложили бы – люди теперь хуже собак сделались. Это при царе-злодее беглеца накормить да согреть надо было… Теперь и сам сядешь, если не стукнешь, и семью укатают. Куда людям и деваться-то?

Гнедко пошел совсем медленно, потом встал настороженно.

– Ты что? Что там? – Валентин нашарил ружье, взвел курки и всматривался вперед.

Ничего не видно было. Серая снежная темнота, конь стоял, напряженно вытянув голову вперед и вбок, и тянул ноздрями воздух.

– Чего учуял? Волки? Или люди? Больше некому… Иль майну[120] услышал? – Валентин шел к коню, прислушиваясь и вглядываясь – не должно майны-то быть здесь…

Ничего не было. Он взял Гнедко под уздцы, пошел вперед и вскоре увидел что-то слева в сугробе, как будто человек лежал. Романов постоял, осторожно подошел, похоже было на заметенного человека, рука вроде, тронул ногой… Это был бушлат. Валентин поднял его, тряхнул. Большого размера, темный, лагерный. Романов понюхал его, разгреб ногой сугроб, ничего больше не было. Бросил в сани. Осмотрелся вокруг.

– Ну пойдем, обронил кто-то… – он пощупал подпавшие уже бока лошади, подтянул подпругу, сел в сани и тронул коня, доставая курево. – Вот у вас память! Как ты помнишь, что не было тут этой штуки?! Но-о! Давай, брат, недалеко уже!

Домой приехал в первом часу ночи, Анна выбежала на радостный лай и визг собак, стащила с окоченевшего мужа тулуп, телогрейку, валенки, села напротив и заплакала.

– Ты чего? Приехал же…

– Десять дней не было, боялась, в комендатуру взяли… – она пересела к нему и уткнулась в плечо. – Ребятишки изгалделись: где папа?

Старший лейтенант Квасоввстречал Новый 1951 год в Игарке. В ресторане собралось все руководство Стройки-503. Даже из Москвы были гости с большими золотыми погонами, хотели принять их в Ермаково, но погода не дала. Квасов пришел с Зиной. Поняв, что эту зиму ему опять куковать в Игарке, старший лейтенант вернулся к прежним делам и привычкам, глупую восемнадцатилетнюю дурочку бросил, а когда отец попытался качнуть права, положил перед ним пухлую папку. Даже тесемки не пришлось развязывать. Несчастные торгаши, так с ними всегда и бывало – сначала они поили и кормили ментов и чекистов, а потом эти же менты их и сажали.

Зина была нарядна и хороша, на нее поглядывали большие начальники, но она ими не интересовалась. С удовольствием выпивала и закусывала, танцевала под хороший живой оркестр из приодетых зэков и курила тонкие иностранные сигаретки, добытые где-то Квасовым. Таких за столом ни у кого не было, только у нее.

И вообще, с появлением Квасова у нее снова все наладилось. С ленивым и приятным внутренним чувством вспоминала о Белове. Она уже не боялась за свою комнату, но ждала возвращения бывшего мужа из отпуска, чтобы назначить себе содержание и раз и навсегда запретить эту шалаву из Дорофеевского! Зина ее видела несколько раз в городе и ревновала страшно. Спать не могла.

И у Квасова все было неплохо, после неудачи с переводом он начал жить шире и наглее, получая от жизни полное удовольствие, оно было положено ему по должности. Страна оправлялась от военной разрухи, местные коммерсанты входили во вкус, и у него очень прибавилось денег и дорогого барахла. Предусмотрительный начальник Строительства-503, сменивший Баранова, и себе выстроил хоромы, и Квасову предложил скромный особнячок. Его уже заканчивали отделывать. Квасов согласился, хотя точно знал, что с его теперешними бабками в наступившем 1951-м у он будет начальствовать на юге. Уже летом! Коммерсанты там жирнее, а враги народа везде одинаковые. Он снисходительно щурился на выпивающих и танцующих, как нагулявшийся кот, и лениво соображал, где бы покурить с Зиной. У него в портсигаре лежала пара славных косячков.

– С Новым годом, товарищи! – закричал кто-то, уже не попадая рукой к рюмке.

Его не поддержали, шел третий час ночи, гости нагулялись и потихоньку расходились по домам. Даже фейерверк пускали в этом году, какие-то заключенные китайцы расстарались, и вроде ничего не сожгли.

Белов с Николь впервые встречали Новый год вместе. В палатке, за красиво накрытым столом, с выдержанным коньяком и каким-то особенным Советским шампанским с золотой этикеткой.