Вот каким образом француженки сумели обойти салический закон. Победа, которой можно гордиться; тем более что несколько лет назад «синие чулки» едва не погубили все дело. Безумные!.. они взбунтовались, объявили, что женщина свободна; потребовали прав, воздуха и чернил для всех без исключения! Женщины перестали танцевать!.. и начали стремительно утрачивать свое влияние.

Спасибо польке, которая явилась очень вовремя[581]; француженки постепенно обретают былое легкомыслие; скоро к ним возвратится и власть над светом.

Конечно, кто-то может сказать, что безрассудно раскрывать суть заговора, если желаешь ему успеха. Рассказывать в газете, выходящей большим тиражом, об уловке, вся сила которой в окутывающей ее тайне, — неосторожно; оповещать дичь о том месте, где на нее собираются поставить капкан, — непредусмотрительно. Ни одно руководство для охотников таких советов не дает… Вы правы, но французы настолько… простодушны, что бояться тут нечего. Прочтя наш фельетон, французы пожмут плечами, возмутятся, расхохочутся и ровно ничего не поймут, иначе говоря, сочтут все это более или менее сумасбродным парадоксом.

Другое дело француженки! Француженки узнают, откуда происходит салический закон и как можно его обойти без бунтов и мятежей. Что же касается женщин знаменитых, они скажут вам, что нимало не мечтают об академических лаврах; искусство для них не ремесло, а религия; талант — не сокровище, которое они пускают в ход из корысти или гордыни, как это делают мужчины, но дар Небес, который они пестуют с любовью и почтением. Оставьте себе кресла в ваших ученых собраниях, господа мужчины; женщинам, выбравшим смирение, довольно треножника[582].

24 марта 1844 г.

Парижский денди[583]. — Курить, играть и есть — вот жизни смысл его. — Игроки-макиавеллисты.

— Ставки на сердце человеческое. — Профессиональные питухи. — Куда подевались хорошенькие женщины?

После дней поста, смирения и покаяния Париж оживает и предстает еще более надменным и блистательным, чем прежде. Весна пьянит его, он греется на солнце, разводит пыль потоками воды и очень этим доволен; дело в том, что этот город, бесконечно элегантный и беспредельно роскошный, знает только два времени города — дурное, когда он утопает в грязи по воле природы, и хорошее, когда он купается в той же грязи совершенно добровольно.

Юные парижане прогуливаются по щедро политым бульварам, а посвятив целый день этим бесцельным прогулкам, какие прежде позволяли себе только богатые рантье, отправляются в какое-нибудь золоченое кафе и там вечер и ночь напролет едят, как людоед или как сиделка при больном, пьют, как тамплиер или как английская гувернантка, играют, как старый дипломат, и курят, как поэт.

Такую жизнь ведет всякий уважающий себя юный житель Парижа.

Великий поэт сказал:

Любить, молиться, петь — вот жизни смысл моей[584].

Блистательный парижанин переиначил этот восхитительный стих на свой лад:

Курить, играть и есть — вот жизни смысл моей.

Не подумайте, однако, что он ведет такую жизнь по недомыслию и недоразумению: народ, зараженный конституционализмом, подходит всерьез ко всему, а особенно к развлечениям; легкомыслию здесь не место. Для юного парижанина курение — не отдых, а работа; игра — не страсть, а дело; еда — не удовольствие, а наука. Он ест из принципа и по правилам; утром он обдумывает обед, который съест и оценит вечером. В двадцать лет он уже великий знаток кулинарного искусства; он уже презирает родительские пироги и бабушкину шарлотку; этот надменный юнец еще не знает жизни, но уже разбирается до тонкостей во всех соусах цивилизации.