Странная у меня судьба, — грузно опустился на диван Савфет-паша, обращаясь к Игнатьеву. — Я, боровшийся на константинопольской конференции с соединённой Европой и не поддавшийся её требованиям, вынужден явиться в главную квартиру русской армии, чтобы выпросить мир. Я, всегдашний друг России, теперь осуждён испытывать всё то, что испытывает побеждённый враг.

— Обстоятельства так крутят и гнетут людей, что постоянно приходится изворачиваться и униженно ползать на брюхе, вместо того, чтобы оставаться верным своим идеалам, и сердечным устремлениям, — утешающее проговорил Игнатьев, мысленно благодаря Бога за то, что уберёг его от тех житейских ситуаций, когда и впрямь необходимо унижаться.

Но Савфет-паша его не слышал, продолжал огорчённо вздыхать.

— За свой прежний отказ уступить Черногории несколько голых утёсов, Турция теперь обязана создать у ворот Стамбула новое государство — Болгарию!

В этом его признании заключалось нравственное оправдание дипломатической деятельности Игнатьева в качестве чрезвычайного и полномочного посла при Порте Оттоманской. Бывший министр иностранных дел Турции жаловался на свою участь униженного и побеждённого, а Николай Павлович, жалея старика, старался утешить его.

— Что было, то будет, — говорил он с отменной учтивостью, не позволяя себе лишних слов. — Если Болгария была великим княжеством, значит, она и станет им. Точно так же, как скажем, Армения.

— Обстоятельства теперешние будут забыты, — грустно вздохнул Савфет-паша, — история умолчит, дети о них и не вспомнят. Меня же обвинят в слабости и даже в сумасшествии.

— Мы с вами, дорогой Савфет, два сапога — пара. Вас обвинят в слабости, а меня поспешат сделать козлом отпущения, — в тон ему проговорил Игнатьев и в который раз поймал себя на мысли: интересно, что о нём будут писать потомки? Когда-нибудь, лет через сто, а может, двести? Впрочем, всё, наверно, будет так же, как теперь: одни будут ругать за то, что сделал, другие предъявлять претензии за то, что не смог сделать. — Ярлык «факельщика войны» мне уже успели присобачить. Многие считают, что эту войну развязал я.

— Им так удобнее думать, — сочувственно решил Савфет-паша. — Большинство людей не понимает, как начинаются войны.

— А посол её величества сэр Лайярд и граф Зичи ломают себе голову, на каком суку меня повесить? — насмешливо проговорил Николай Павловичем и тут же гневно сменил тон, обратив внимание турка на то, что он является неоспоримым свидетелем тех действий, что привели Порту к войне. — Кто вручил султану ультиматум, который тот воинственно отверг? Кто это сделал?

— Вена! — откликнулся Савфет-паша и, помолчав, прибавил: — Всё извращают те, кто хочет нашей смерти.

Поскольку второй уполномоченный Садуллах-бей должен был приехать не ранее, как через две недели, Николай Павлович уговорил Савфета-пашу начать формальные переговоры. Как добрый мусульманин тот выказал покорность судьбе и дал своё согласие честно сговориться с русским уполномоченным. Для ускорения переговоров они стали собираться два раза в день на квартире Игнатьева, куда приезжали Нелидов и Савфет-паша. Слабый здоровьем старик не выдерживал долгой беседы: соглашался и тут же отказывался, был постоянно неуверен в правоте своих уступок и откровенно боялся ответственности. Автономия Болгарии казалась ему чем-то жутким и невероятным, граничащим с крахом империи. Он, как и многие жители Стамбула, охваченные страхом и отчаянием, всерьёз опасался, что вслед за русскими войсками в город ворвутся болгары и вырежут всех турок до единого, что они непременно воспользуются таким преимуществом и отомстят османам за их бесчисленные зверства.

— Я прошу умерить ваши требования, — с видом шокированной добродетели слёзно просил турок, ничем не отличаясь от китайцев, с которыми довольно трудно вести торг. А торг пошёл нешуточный, как на стамбульской барахолке. — Для счастья Болгарии достаточно реформ, предложенных константинопольской конференцией.

— Раньше надо было думать, — сухо отвечал Игнатьев. Он был способен держать в памяти все доводы своих противников и, дождавшись удобного случая, использовать их, как свои аргументы, но прибегал к этому редко. Своих резонов было предостаточно.

— Мы никогда не забудем урока, преподанного нам Россией! — воскликнул со слезами на глазах Савфет-паша. — Простите нас! Мы осквернились от Запада, но будьте справедливы и великодушны.

— Радуйтесь тому, что мы не заняли Стамбул и этим проявили милость.

Смиренные речи османского сановника не трогали теперь Игнатьева. Как он просил Порту не доводить дело до войны! Как требовал быстрее проводить реформы, как угрожал разрывом отношений, всё впустую! Абдул-Хамид отверг австрийский ультиматум, изорвал его на мелкие кусочки, решился воевать… ну что ж! Настало время платить по счетам.

В перерывах Николай Павлович мирно беседовал с Савфетом-пашой, который даже не стал требовать у него официальных полномочий, заранее уверенный в том, что они у него есть, и поддерживал старика в добром расположении духа, указывая на истинное слабоумие тех его соотечественников, которые всерьёз рассчитывали на военную, и материальную помощь европейских государств.

— Это же волки в ожидании добычи, — восклицал он и угощал турка конфетами, которые тот обожал.

И, как бы в подтверждение этих его слов, как только канцлер через Новикова сообщил Андраши условия перемирия, Австрия встала на дыбы, угрожая России «крайними осложнениями» её отношений с Европой. Решив, что Петербург хочет завоевать Константинополь и получить за него огромный выкуп, оставив её на бобах, Вена скандально заявила, что, если Петербург пойдёт на это, она будет мстить ему до сдоху. Не остановится ни перед чем. Считая себя обманутой в самых лучших чувствах, Вена пригрозила Петербургу, что откроет Турции тайну их сердечных соглашений. Дескать, она прекрасно сознаёт, какой позор падёт на её голову, но и он, подлый изменщик, не сможет захватить Стамбул после того, как Турция и Англия узнают постыдную правду. Очень уж повлияли на её сребролюбивое сердечко несметные сокровища султана, о которых она слышала в девичестве и которые могли уплыть в чужие руки. Иными словами, Австро-Венгрия, словно портовая девка, торговалась за каждый грош, боясь продешевить.

— Мы вполне лояльны к внешней политике России, и если о чём просим, так это об одном: не суйте нос в наши дела, — высокомерно заявил австрийский агент Бертолсгейм Игнатьеву. — Дружба с Австрией тоже чего-то стоит, — он пошевелил пальцами, словно пересчитывал банкноты, и с неожиданно-дерзко добавил: — Сербию мы вам не отдадим. Боснию и Герцеговину тем более.

Николай Павлович понял, что точно так же, как Испания пыталась подчинить себе Францию, ведя Столетнюю войну, так и Австрия будет делать всё возможное, чтобы завоевать Сербию и отхватить у греков порт Салоники.

— Я и не подозревал, что вы отчаянный славянофил, — иронично ответил Игнатьев и, рассказав князю Церетелеву о своём разговоре с Бертолсгеймом, заметил: — О таких людях, как Франц-Иосиф I турки говорят: «Он из тех, кто хочет одной задницей усидеть на всех базарах».