Вследствие чего Грегор снова занялся очищением собственной разочарованной души.

Тем временем Мурзуфл раструбил по всему городу, что он, хоть всего лишь придворный, осмелился поднять оружие против ненавистной чужеземной армии. Популярности ему это почти не прибавило, зато Алексей окончательно ее лишился.

Вследствие чего, как я уже говорил, мы все стали на одиннадцать недель старше и жизнь у нас была несладкая, но в общем и целом для нас ничего не изменилось.

А потом, двадцать седьмого января, все и всё вокруг начало меняться.

Тот день, его вторую половину, я провел в Пере с Джамилей. День выдался удачный, в основном потому, что Самуила не было дома. Большинство его временных жильцов успели переселиться в собственные, заново возведенные под крышу дома. Осталась только еще одна женщина, которая нарочито удалилась в соседнюю комнату и время от времени чем-то там гремела, чтобы напомнить мне о своем присутствии. Я обнял Джамилю и покрыл ее лицо поцелуями. Прошло семьдесят семь дней с тех пор, как я ее раздел, но нас прервало возвращение Отто. Пройдет еще каких-то тридцать три дня, и Бонифаций отправится в Святую землю, взяв с собой иудейку вместо проводника и бритта, который иногда будет для него музицировать.

Но в эту минуту тридцать три дня казались невыносимо долгим сроком.

— Нам нельзя столько ждать, — предупредил я Джамилю.

— Да, — согласилась она и прижалась ко мне еще крепче, — нельзя.

Она имела в виду совсем другое, но я тогда еще этого не знал.

Приоткрылась дверь, я поспешно оторвался от Джамили и плюхнулся на подушки, чтобы не быть слишком близко к ней, когда войдет Самуил.

Но вошел не Самуил. Это был старик раввин, которому я читал детский стишок прошлым летом, а с ним, к моему смятению, вошел Ионнис, наш бывший проводник и бывший воспитанник Мурзуфла. Они, видимо, не были знакомы, но болтали по-гречески — вернее, болтал Ионнис, а раввин тревожно слушал. Оба сразу посмотрели на Джамилю, словно пришли именно к ней, но, увидев меня, явно обрадовались.

— Именно тот, кто мне нужен! — объявил Ионнис.

Джамиля принялась лопотать что-то по-арабски, объясняя раввину, почему оказалась наедине со мной. Но его сейчас не интересовало соблюдение приличий. Схватив Ионниса за руку, он подтащил его ко мне. Оба, старик и юноша, начали что-то взволнованно рассказывать Джамиле на греческом, причем такой скороговоркой, что я ничего не мог понять, хотя мне показалось, будто они повторили «Айя-София» по меньшей мере десяток раз. Я решил, что, наверное, ошибся и что любое греческое слово похоже на «Айю-Софию», если произнести его достаточно быстро.

Джамиля ужаснулась, но, подняв руку, заставила их умолкнуть, после чего кивнула в мою сторону.

— Он ничего не понимает, — сказала она по-французски. — Один из нас должен объяснить.

— Это сделаю я, — сказал Ионнис, напустив на себя важный вид. — Блаженный, пойми меня.

То, что их огорчило, показалось мне самым нелепым политическим кризисом, о котором я когда-либо слышал. Если в двух словах, то у императора Алексея появился соперник, претендующий на императорскую корону. В самом этом факте ничего нелепого не было (на византийский трон вечно кто-то претендовал), но сложившаяся ситуация казалась невероятной: несколько дней назад в соборе Святой Софии спонтанно собралась многотысячная толпа. Их возмущало, что Алексей отказался напасть на злодеев-чужестранцев, опустошавших их родные деревни (недовольство толпы усиливал тот факт, что с Бонифацием схлестнулся Мурзуфл, а не Алексей). Ярость вызывало и то, что бесценная святыня, голова Иоанна Крестителя, по-прежнему находилась в неизвестно чьих руках (предположительно, у чужеземцев). В общем, все это им надоело, и они потребовали от патриарха Иоанна Каматероса (это что-то вроде нашего Папы) назначить нового правителя, хотя никто не хотел занимать этот пост. Когда стало ясно, что добровольцев на звание претендента нет, толпа несколько дней выискивала подходящего человека из знатных горожан, чтобы навязать ему эту честь. Первые два кандидата на эту сомнительную высокую должность спешно удрали из города, понимая, что варяжская гвардия немедленно расправиться с претендентом как с предателем. Потом наконец толпа приперла к стене собора некоего Николая Канавоса и, приставив нож к его горлу, потребовала, чтобы он короновался. Патриарх отказался короновать Канавоса против его воли, и тогда толпа каким-то образом самостоятельно выполнила обряд («Понимаете меня?» — строго спросил Ионнис, сам не веря, что такое возможно). После этого многотысячная толпа с их подневольным кандидатом в императоры, насильно втиснутым в имперские пурпурные сапожки, заперлась в храме и потребовала отречения Алексея и присяги варяжской гвардии Канавосу. (К этому времени об Исааке успели забыть.)

— Блаженный, ты должен хоть что-то сделать, — завершил свою речь Ионнис.

Я заморгал.

— То, что ты описываешь, — безумие. Я не могу притвориться Блаженным из Генуи и исправить ситуацию, достигшую таких масштабов, Ионнис. Все это слишком серьезно. — Я чуть не признался, что на самом деле не могу исправить вообще ничего, но он все равно не поверил бы мне.

Ионнис выглядел так, словно я его предал.

— Ты заставил узурпатора отречься от власти, я слышал об этом от Мурзуфла! Если ты мог сделать это с одним, то сделай и с другим.

Мне вдруг показалось, будто я тону.

— Ионнис, узурпатор и без меня едва держался на троне. Ему, как расшатавшемуся зубу, требовался лишь последний рывок. На самом деле я сделал очень мало.

— Это твоя была затея с реликвиями! Я знаю, дядя бессовестно подвел тебя, но все же это ты придумал план действия. Вот и теперь придумай, что делать, — взмолился Ионнис. — Ступай в собор Святой Софии и убеди толпу разойтись по домам, и пусть захватят с собой своего императора. Иначе произойдет что-то очень плохое. — После чего обратился к Джамиле, словно это могло устранить единственное возражение с моей стороны: — А ты иди с ним, будешь переводить.

Старик раввин догадался, о чем идет речь, и заверещал в панике, выражая свой протест. При этом в каждой фразе он поминал Самуила, и Джамилю каждый раз перекашивало от этого имени.

— Парень, — сказал я, виновато морщась, — понятия не имею, как уладить это дело. Сама мысль меня пугает.

Он начал было протестовать, но я покачал головой.

— Я только тогда добиваюсь успеха, когда мне удается сбить людей с толку. Толпа, особенно та, что ты описываешь, вообще не обладает никаким здравомыслием. Мне не удастся перехитрить неразумную массу.