Проснулся я, когда почти уже стемнело. Я спустился, поел еще хлеба, подождал, пока наступит ночь, и после этого осмелился выбраться в неосвещенные переулки. Избегая больших улиц, я покинул город и направился к северу, на тот случай, если на южных дорогах меня стерегут. Я прошел милю или две, свернул с большой дороги и, держась подальше от городских огней, обогнул город по большой дуге; на южный тракт можно было выйти только за дорожной заставой, чтобы не попасться на глаза смотрителю. Этот маневр отнял у меня несколько часов, но, по крайней мере, отдых пошел на пользу моей ноге и я смог передвигаться быстрым шагом. В этот раз я не стал прятаться от случайных путников, исключая только всадников, ехавших навстречу (это могли быть Квигг или Роджер, уже возвращавшиеся из Селби).

Окрестностей Селби я достиг перед рассветом, нашел заброшенный сарай и там провел день, не имея другой еды, кроме остатков хлеба.

С наступлением темноты я обогнул город и пустился к югу. Над горизонтом плыла полная луна, в ее лучах поблескивали темные зарешеченные окна деревенских домиков. Перед рассветом я купил хлеба у перемазанного в муке пекаря, который вытаращил глаза при виде столь раннего клиента. Найдя отдельно стоявший амбар, я проспал там несколько часов, а затем, поскольку опасность миновала и можно было спокойно путешествовать днем и спать ночью, тем же ясным утром отправился дальше.

Вот так я путешествовал на юг. Часть пути я проделал бесплатно на попутных повозках, но в основном шагал пешком, ночуя в сенных сараях. Часто, лежа под соломой в затхлом коровнике или в тряской повозке, я вздрагивал и пробуждался, оттого что мне чудился голос матушки; в нем не слышалось ни страха, ни тревоги, а только странное спокойствие. Когда кончились деньги, я приучился попрошайничать (не забывая прятаться от констеблей); если выпросить ничего не удавалось, я воровал с полей сырую брюкву, не брезговал гороховой шелухой, обрывал остатки щавеля, ягод, дикой сливы и кислых яблок, росших по обочинам.

У меня не хватит времени описать все многочисленные приключения и странные встречи на большой дороге: разносчиков и нищих бродяг с сумами через плечо, честных работяг, которым не сидится на месте, отставных солдат и увечных моряков, лоточников, спешивших с одной ярмарки на Другую, и поводыря с медведем-плясуном (с ними я пропутешествовал половину дня). Жестянщики выкрикивали: «А кому бритвы и ножницы точить? Лудить-паять? Кастрюли-чайники починять?» По дорожкам для скота и лужайкам пастухи из Шотландии гнали коров на пастбища в Норфолк; видел я издалека и черноглазых молчаливых цыган в разноцветных кибитках. Кто-то меня обижал, но еще больше народу помогало. И все же, когда вышли деньги, с едой стало трудно. Как-то я за сутки съел только один кусок хлеба, и именно тогда, на шестой день после бегства с фермы, случилось происшествие, запомнившееся мне на всю жизнь.

В том краю фермы и деревеньки уступили место фабрикам, каналам и горам шлака, среди которых были разбросаны — по всей видимости, случайным образом — цепочки убогих кирпичных домиков. Большая их часть была недавней постройки, и все же многие успели разрушиться; тракт местами на несколько футов уходил в землю, словно пролегал поверх пустот. Дорога, строения, живые изгороди и деревья, даже встречные люди — все было покрыто тонким слоем черной золы, в ноздри лез тяжелый запах, напоминавший камфару. Из-за высокой стены, тянувшейся по одну сторону дороги, доносился монотонный стук парового двигателя и другие шумы, похожие на гул разбушевавшегося моря. Чтобы спрятаться от ледяного ветра, я плотнее кутался в свою оборванную накидку, однако ничего не мог поделать с пылью и золой, набивавшимися в рот и глаза.

Если встречные крестьяне глядели замкнуто и подозрительно и обращались со мной хуже, чем такие же путники, как я, то на лицах здешнего народа отражались бурные чувства, у кого горестные, у кого радостные. Казалось, среди местных обитателей нет никого, кто не находился бы в одном из двух крайних положений: предельной нищеты или полного благополучия, свидетельством которого служила нарядная одежда. Просить милостыню как у тех, так и у других было бесполезно, зелень на обочинах или поля, где можно было бы подкормиться, отсутствовали, и у меня все больше подводило живот. К вечеру я оказался в окружении больших ям, откуда извергались дым и пламя подземного пожара; по залитой мерцающим заревом окрестности тревожно метались тени высоких труб. Мне вспомнились огни и шумы, на которые я обратил внимание, когда с мистером Степлайтом держал путь на север.

Далее мне встретились горы золы: отходы расположенных рядом печей для обжига извести. Меня остановил маленький мальчик; едва прикрытый вечером — в октябре! — лохмотьями, он протягивал грязную ладошку.

— У меня ничего нет, — сказал я.

— Сестренка хворает. — Он не убирал ладонь.

— Где твоя мама?

— Ушла.

— Где ты живешь?

Он дернул головой.

— Что это значит?

Он снова дернул головой, и я перевел взгляд на большой холм, поднимавшийся за нами. На склоне виднелось углубление, прикрытое жалкими деревяшками и просмоленной дерюгой. Сквозь сумрак я различил еще несколько таких кустарных приютов. Я поспешил дальше.

Я не остановился и ночью, желая поскорее выбраться из этих безрадостных мест, но они тянулись и тянулись. От голода у меня начало мутиться в голове, и я не понимал, чудятся или существуют наяву эти звуки и огни. Темнело, все сильнее пахло серой. Казалось, минуло уже несколько часов, и я удивлялся, почему не светает. В голову полезли странные фантазии: а может, рассвета ждать бесполезно, потому что я забрел в подземные пределы.

Наконец я прилег в двух шагах от обочины и заснул. Ночь словно бы длилась и после моего пробуждения — землю окутывала та же плотная дымная пелена; я зашагал дальше, и, когда сделалось светлее, не знал, чему это приписать: то ли наступило жалкое подобие рассвета, то ли дым начал рассеиваться. Затем дорога последовала по городскому предместью хотя располагалось оно между двух городов и к которому из них относилось, сказать было трудно — и привела к каналу с перекинутым через него железным мостом. Посмотрев вниз, я увидел высокое здание фабрики с голыми, без окон, стенами из розового кирпича, по цвету напоминавшего вареного омара; за ним находился ряд унылых краснокирпичных домиков, а рядом, тут и там, были раскиданы кучи отбросов. По каналу ползла груженая баржа, тягловой силой ей служили не лошади, а небольшая металлическая труба, пыхавшая дымом; курительная трубка во рту человека, стоявшего за румпелем, выглядела ее уменьшенным подобием. Здание напротив поражало необъятными размерами, две высокие трубы извергали дым, по фасаду тянулись длинные ряды арочных окон, во впадине фронтона, за обширным сводчатым проемом, мелькали сотни людей; черные, почти голые, они отчаянно толкали вверх по металлическим рельсам вагонетки с углем, которым другие рабочие питали утробу гигантской раскаленной печи.

Внезапно на меня напал ужас. Что делаю я здесь, среди этой непонятной суеты, где я ничего и никого не знаю, где можно лечь и умереть неопознанным и безымянным? Нужно спешить отсюда прочь. Но куда? Даже и в Лондоне, кто мне знаком, кроме моей матери? Моя ладонь лежала на холодном металлическом парапете моста и, разглядывая рисунок из пятен и царапин на его ржавой поверхности, я видел в нем бессмысленную игру случая и одновременно единственный на свете предмет, имеющий значение.