На одном из вечеров в зале Дворянского собрания присутствовал поэт Фёдор Николаевич Глинка. Поднимая бокал, он приветствовал знаменитого генерала следующим экспромтом:

Ермолов ещё самостоятельно передвигался по кабинету, но лет пять уже ни читать, ни писать не мог даже в очках. Он больше сидел в своём любимом кресле, о чём-то думал, иногда здесь же принимал редких посетителей из числа родных и знакомых. Вот о чём поведал нам один из них: «Однажды, уезжая из Москвы, я зашёл проститься с Алексеем Петровичем и не мог скрыть своего волнения.

— Полно, друг мой, — сказал старик, — мы ещё увидимся, я не умру до твоего возвращения.

Это было года за полтора до его кончины.

— В смерти и в животе Бог волен! — возразил я.

— А я тебе серьёзно говорю, что умру не через год, а позднее, — сказал он и повёл меня в кабинет, вынул из запертого ящика лист исписанной бумаги и поднёс его к моим глазам.

— Чьей рукой написано? — спросил он.

— Вашей, Алексей Петрович.

Это было нечто вроде послужного списка генерала Ермолова, начиная с чина подполковника, с указанием времени, когда произошёл каждый мало-мальски замечательный случай из его богатой событиями жизни.

Он следил за моим чтением, и, когда я подошёл к концу листа, он закрыл рукой последние строки.

— Далее тебе читать не следует, — сказал он, — там обозначены год, месяц и день моей смерти. Всё, что ты прочёл здесь, написано раньше и сбылось до мельчайших подробностей. Вот как это произошло.

Когда я был ещё подполковником, меня командировали на следствие в уездный город «Т». Квартира моя состояла из двух комнат: в первой помещалась прислуга, во второй я. Пройти в эту последнюю можно было не иначе как через первую. Как-то ночью я сидел за письменным столом и писал. Окончив, я закурил трубку, откинулся на спинку кресла и задумался. Поднимаю глаза — передо мною, по ту сторону стола, стоит какой-то неизвестный мне человек, судя по одежде, мещанин. Прежде чем я успел спросить, кто он и что ему нужно, незнакомец сказал:

— Возьми лист бумаги, перо и пиши.

Я безмолвно повиновался, чувствуя, что нахожусь под влиянием неотразимой силы. Тогда он продиктовал мне всё, что должно со мною случиться в течение всей моей жизни, и заключил днём моей смерти. С последним словом он исчез.

Прошло несколько минут, прежде чем я опомнился, вскочил с места и бросился в первую комнату, миновать которую не мог незнакомец. Там я увидел, что писарь сидит и пишет… а денщик спит на полу у двери, которая заперта. Я спросил:

— Кто сейчас вышел отсюда?

— Никто не выходил, — ответил удивлённый писарь.

— До сих пор я никому не рассказывал об этом, — заключил свою историю Алексей Петрович, — зная, что одни подумают, я всё выдумал, а другие сочтут меня за человека, подверженного галлюцинациям, но для меня это факт, не подлежащий сомнению, видимым доказательством которого служит вот эта бумага. Теперь, надеюсь, ты не сомневаешься в том, что мы с тобой ещё раз увидимся?

Действительно, через год после того мы увиделись, а несколько месяцев спустя мне прислали сообщение о кончине Алексея Петровича. Когда впоследствии я отыскал в его бумагах таинственную рукопись, то оказалось, что он скончался в тот самый день, даже час, как ему было предсказано лет за пятьдесят до того».

Некоторые положения этих воспоминаний требуют уточнения. Так, когда Ермолов был ещё подполковником, его не командировали, а с фельдъегерем отправили на следствие, и не в уездный город «Т», а Калугу, где находилась резиденция Линденера. А в остальном — мистика какая-то, да и только. Не хочу ни принимать, ни отвергать её. Опальный генерал не был человеком, подверженным галлюцинациям, тем более лет пятьдесят назад. Племянник нашего героя рассказывал Погодину, что он 5 марта 1861 года, то есть за месяц до смерти, сообщил дядюшке об отмене крепостного права, и тот совершенно адекватно воспринял это известие: «голова его была совершенно свежа». К сожалению, это всё. А было ли освобождение крестьян на этот раз «впопад» или «невпопад», из этой информации понять невозможно. Впрочем, мог ли старик, стоявший у гробовой доски, сказать больше того, что сказал? Даже насущные проблемы страны вряд ли уже интересовали его.

1 апреля больному неожиданно стало легче, он открыл глаза и сказал:

— Славно же я обманул докторов, выздоровел.

Природу не обманешь. 11 апреля Алексей Петрович скончался на исходе 85-го года жизни. Он заранее распорядился о своём погребении: «Завещаю похоронить меня как можно проще. Прошу сделать гроб простой, деревянный, по образцу солдатского, выкрашенный жёлтой краской. Панихиду обо мне отслужить одному священнику. Не хотел бы я ни военных почестей, ни несения за мною орденов, но поскольку это от меня не зависит, то предоставлю на этот счёт распорядиться кому следует. Желаю, чтобы меня похоронили в Орле, возле моей матери и сестры; свезите меня туда на простых дрогах без балдахина, на паре лошадей; за мною поедут дети, да Николай мой, а через Москву, вероятно, не откажутся стащить меня старые товарищи артиллеристы». Не отказались.

Кончина Алексея Петровича отозвалась болью в сердцах москвичей. Два дня, пока гроб с телом покойного стоял в доме на Пречистенском, люди всех званий, сословий и возрастов приходили проститься с прославленным героем России. Вряд ли когда-либо бульвар этот видел такое стечение народа.

13 апреля 1861 года, после отпевания покойного в Спасо-Божедатской церкви, к приходу которой принадлежал генерал Ермолов, священник Лебедев произнёс прочувствованную речь, напомнив скорбящим ратные подвиги героя Бородина и Кульма, призвал благословение Божие «не столько на лавры, сколько на терни его земного венца», как выразился известный историк литературы Михаил Николаевич Лонгинов. Буквально вся Москва шла за гробом, плывшим на плечах артиллеристов и солдат Несвижского гренадерского полка до Серпуховской заставы. Они же составили почётный эскорт траурной процессии.

За Серпуховской заставой гроб с телом покойного генерала установили на артиллерийский лафет. В воскресенье 16 апреля траурная процессия достигла Орла. Сыновья Алексея Петровича намерены были похоронить отца в тот же час по прибытии на место, но жители города пожелали проститься со знаменитым своим гражданином, и погребение было отложено ещё на три дня.

Бренные останки героя, заключённые в свинцовый гроб, были выставлены для прощания в Крестовоздвиженской церкви, где об упокоении души усопшего была совершена литургия. В последующие два дня, несмотря на непрекращающийся дождь со снегом, жители Орла тянулись к храму, чтобы поклониться праху своего великого земляка.