Узеппе исчез всего на пятнадцать минут, но двое служащих из детсада уже были посланы на его поиски, воспитательница же присматривала за оставшимися детьми, все еще игравшими во дворе. Она нервничала, то и дело заглядывала внутрь здания и подходила к двери, ведущей на улицу. Отсюда она и увидела возвращающегося беглеца: его вела за руку старушка, которая пыталась развлечь малыша, рассказывая ему разные истории о сверчках.

Рассерженная воспитательница все же не собиралась повышать на Узеппе голос (на него еще никто ни разу в жизни не накричал). Она встретила его довольно спокойно и, немного в сердцах, нахмурившись, сказала: «Ну что ты делаешь? Опять принялся за свое? Тебе не стыдно показывать такой дурной пример другим детям? Но теперь хватит, с сегодняшнего дня детсад для тебя закрыт».

Реакция Узеппе на ее слова была неожиданной — и почти трагической. Он ничего не сказал и побледнел, вопросительно глядя на воспитательницу, дрожа от страха, но не перед ней, а, казалось, перед самим собой. «Нет! Прочь! Прочь!» — крикнул он вдруг отчаянно, как будто хотел прогнать каких-то призраков, и неожиданно устроил сцену, которая внешне очень напоминала детский каприз: упал на землю, красный от злости, катаясь и молотя воздух руками и ногами. Как правило, такие сцены устраиваются детьми в расчете на зрителей, в этом же случае ощущалась полная отрешенность ребенка от внешнего мира. Казалось, малыш действительно вел борьбу не на жизнь, а на смерть против внутреннего врага, известного ему одному.

«Узеппе, Узеппе, что с тобой? Мы все так любим тебя! Ты славный, милый ребенок…» Малыш, услышав ласковые слова воспитательницы, стал потихоньку успокаиваться и наконец, утешенный, слабо улыбнулся. С этого момента и до конца дня он не отходил от нее. Однако, когда пришла Ида, воспитательница сказала ей, отведя в сторонку, что ребенок «слишком нервный» и что по крайней мере в ближайшее время его лучше не приводить: она не может взять на себя ответственность за него. Она посоветовала держать Узеппе дома, под присмотром какого-нибудь надежного человека, до тех пор, пока ребенок не достигнет школьного возраста, то есть около года.

На следующее утро Узеппе не пошел в детский сад. Противореча самому себе, он до последней минуты следил вопросительным взглядом за приготовлениями Иды, с неясной надеждой, что она возьмет его с собой, как раньше. Но он ничего не сказал и ни о чем не попросил.

Привратница считала, что просто Узеппе был слишком резвым ребенком, который в любую минуту мог «выкинуть что-нибудь этакое» тайком от воспитательниц. Ида, однако, так не думала. Она знала, что у сына были свои маленькие секреты, но это были секреты другого рода. В любом случае, она не собиралась расспрашивать его, а тем более обвинять в чем-то.

Поскольку денег для того, чтобы нанять кого-нибудь, у Иды не было, ей пришлось просто оставлять сына дома одного, запирая входную дверь на ключ. Второй ключ она отдала привратнице, попросив ее подниматься в квартиру по крайней мере раз, около полудня. Взамен Ида обязалась давать частные уроки внучке привратницы, которая приходила к бабушке почти ежедневно.

Таким образом, Узеппе снова проводил первую половину дня взаперти, как когда-то, новорожденным, в Сан Лоренцо. Боясь, как бы Узеппе не высунулся из окна и не упал на землю, Ида приделала к рамам крюки и запирала их вверху (куда он не мог дотянуться, даже если бы забрался на стол). К счастью, наступала зима, и особого желания высовываться из окна или выходить на улицу у Узеппе не должно было возникать. Эти новые условия вызвали некоторые дополнительные траты. Прежде всего Ида попыталась провести телефон, но «по техническим причинам» ей обещали сделать это не раньше февраля-марта 1947 года. Кроме того, зная, как нравилось Узеппе слушать пластинки в Пьетралате, и желая скрасить ему одиночество, Ида купила на рынке почти новый заводной граммофон. Она подумала также и о радиоприемнике, но все же отказалась от мысли покупать его, боясь, что из программ для взрослых Узеппе научится всяким гадостям.

Ида купила к граммофону и пластинку из детской серии. На пластинке были записаны в музыкальном сопровождении две истории для детей: «Маленькая прачка» и «Как красива моя кукла». Вторая история, нечто вроде мадригала в честь куклы, заканчивалась такими словами: «Она — как наша королева, когда едет в карете с королем».

Привратница, хоть и была старушка подвижная, уставала взбираться на последний этаж и часто посылала вместо себя внучку, которая приходила помогать ей. Девочку звали Мадделена, но Узеппе называл ее Лена-Лена. Нередко по утрам она торопливо протирала мокрой тряпкой лестничные ступени или сидела в дворницкой, заменяя бабушку. Но сидеть неподвижно было для нее сущим испытанием, поэтому она с удовольствием бежала наверх посмотреть, как там Узеппе. Ей было лет четырнадцать, она жила недалеко, в Сан Саба. Она приехала из глубинной Сардинии вместе с родителями, которые не позволяли ей часто отлучаться из дома. Это была полненькая коротконогая девочка. Густые черные волосы у нее на голове росли вверх, зрительно увеличивая маленький рост и делая ее похожей на ежа. Говорила она на малопонятном для других диалекте, где вместо «о» произносили «у», так что казалось, что это не итальянский язык. Однако им с Узеппе удавалось понимать друг друга. Он ставил ей свою пластинку, а она взамен пела для него высоким пронзительным голосом колыбельные ее края, сплошные звуки «у», в которых он не понимал ни слова, но как только она заканчивала, просил: «Еще!», как раньше, когда Ида пела ему песни Калабрии.

Иногда Лена-Лена, вынужденная помогать родителям, не приходила. Тогда наверх поднималась старая привратница. Еле доковыляв до последнего этажа, она вынуждена была сразу же возвращаться, чтобы не оставлять дворницкую пустой. Она приходила, как правило, рано утром, когда Узеппе еще спал, и, взглянув на него, спящего, возвращалась вниз. Проснувшись, Узеппе напрасно ждал, что к нему придут. Снизу, со двора можно было увидеть за стеклами очертания малыша, глядящего вниз в ожидании, не появится ли Лена-Лена. Неизвестно, надеялся ли он на приход «кого-нибудь другого». После полудня его снова можно было увидеть «на часах» в ожидании Иды. Лена-Лена поднималась к нему между десятью и одиннадцатью, когда Узеппе только что вставал с постели. С некоторых пор он просыпался позднее чем обычно, так как Ида, с перерывом в несколько месяцев, снова давала ему на ночь успокоительные таблетки, выписанные докторшей, потому что с наступлением осени сон его снова стал очень беспокойным. Особенно неприятным стало одно явление, не поддающееся даже действию лекарств: короткие, но сильные конвульсии, которые сотрясали Узеппе, как только он засыпал, будто неизвестный источник его страданий ожидал малыша сразу на границе сна. Черты лица его в этот момент выражали изумление и отторжение, как при встрече с чем-то страшным. При этом он продолжал спать, а, проснувшись, ничего не помнил. Каждый вечер Ида, сидя рядом, наблюдала эту нежелательную встречу, происходившую без ведома ребенка всегда в одно и то же время.

Докторша, снова осмотревшая Узеппе, предписала ему диету, включающую кальций: яйца, молоко, а также прогулки на свежем воздухе. «Ребенок растет очень медленно», — заметила она. Действительно, за лето Узеппе вырос всего на пару сантиметров, при этом вес его остался прежним. Когда Ида раздела его в кабинете докторши, стали отчетливо видны ребра грудной клетки, выступающие из его худенького смуглого тельца, однако головка возвышалась с горделивой мужской самоуверенностью, которая была свойственна ему с рождения. Докторша заставила Узеппе открыть рот, сказав, что нервное расстройство такого рода иногда предшествует смене зубов, которая может в некоторых случаях вызвать настоящий кризис. Узеппе с готовностью раскрыл рот, розовый, как у месячных котят. На этом фоне отчетливо виднелись голубоватые молочные зубы. Глядя на них, Ида вспомнила, как мужественно, не капризничая, перенес малыш их появление, и вдобавок в трудное военное время.