Кроме своих учеников и Узеппе, Ида ни с кем больше не общалась. Иногда она думала о том, чтобы пойти к Ремо, узнать, нет ли новостей от Нино, но сама мысль о возвращении в район Сан Лоренцо вызывала у нее такое сильное отторжение, что она отказывалась от нее. Впрочем, со времени последнего появления Нино не прошло еще и двух месяцев. В течение прошедших лет он приучил ее к гораздо более длительному отсутствию, не подавая о себе никаких известий. На этот раз Узеппе с большим нетерпением чем раньше, ожидал брата, и этот факт в глазах Иды свидетельствовал о его нездоровье, так же как его капризы, нелюдимость и беспричинные вспышки гнева, в которых невозможно было узнать прежнего Узеппе.

Иде даже не приходило в голову разыскивать Нино и просить его приходить чаще из-за братика. Ожидать подобного поведения от Нино Манкузо было бы все равно, что требовать у ветра дуть немного правее (или немного левее), чтобы удовлетворить прихоть какого-нибудь флажка. Даже Ида, несмотря на свою наивность, понимала это.

Утром 16 ноября с Узеппе случился первый серьезный приступ болезни, которая уже давно его подтачивала. После ободряющих слов матери (было около половины второго ночи) малыш заснул и спокойно проспал до утра. Он еще не проснулся, когда Ида встала и пошла на кухню варить кофе. Она зажигала плиту, когда вдруг увидела Узеппе перед собой, все еще в бумазейной пижамке и босого. Вид у него был растерянный. Он едва взглянул на нее (как ей показалось, вопросительно) и тотчас же убежал обратно. Ида собиралась было позвать его, но вдруг из спальни до нее донесся вопль ужаса и неслыханной тоски, который был не похож на человеческий голос, так что Ида на мгновение замерла, как парализованная, пытаясь понять, чей это голос.

В учебниках по медицине типичные приступы болезни под названием «эпилепсия», описываются примерно так:

«Сильные конвульсии с полной потерей сознания. В начале первой фазы (тонико-клонической) остановка дыхания вызывает крик, в то время как тело валится назад, а больной не делает ни малейшей попытки опереться на руки; кожа приобретает свинцовый оттенок. Сильно поднимается артериальное давление и начинается учащенное сердцебиение, доходящее до пароксизма. Из-за судорожного сжатия челюстей может наблюдаться ранение языка.

За фазой конвульсий, характеризуемой судорожными сотрясениями тела, следует коматозное состояние, которое длится от одной до трех минут, с остановкой корковой деятельности и полной неподвижностью. Во время этой фазы обычно происходит мочеиспускание, вызванное расслаблением сфинктеров. Восстановление дыхательной деятельности происходит трудно, с хрипением и сильным слюноотделением.

Болезнь известна с глубокой древности. Причины ее и патофизиология остаются до сих пор неясными».

Когда Ида вбежала в комнату, Узеппе лежал на полу с закрытыми глазами и раскинутыми в сторону руками, как ласточка, пораженная в воздухе молнией. Однако начальная фаза приступа, длившаяся всего несколько секунд, уже закончилась, и когда Ида опустилась рядом с ним на колени, ужасный мертвенный цвет уже исчезал с его лица и дыхание начинало восстанавливаться. Радуясь, что неизвестный, чей вопль она только что слышала, не похитил малыша, оставил его дома, она тихонько позвала: «Узеппе». И Узеппе, успокаиваясь при звуке собственного имени, глубоко вздохнул, все тело его расслабилось, личико приобрело свое обычное выражение; не поднимая век, Узеппе улыбнулся счастливо, как выздоравливающий. Потом глаза его тихонько открылись. Как будто вымытые небесной голубизной, они казались еще прекраснее, чем раньше. «Узеппе!». — «Ма!»

Ида перенесла его в кровать и вытерла в уголках губ остатки кровавой пены. Узеппе, не сопротивляясь, задумчиво потрогал влажные волосы на голове и спросил: «Что это со мной было, ма?!» Но, спрашивая, он уже зевал, веки его почти тут же закрылись. Больше всего на свете он хотел теперь спать.

Он проспал почти весь день, лишь ненадолго проснувшись около полудня. О том, что случилось, он ничего не помнил (врачи потом объяснят Иде, что подобные приступы в сознании больного не оставляют следов). Однако Узеппе, по-видимому, чувствовал, что с ним произошло нечто унизительное, и стыдился этого. Проснувшись, он свернулся клубочком поперек матраца и, зарыв лицо в подушку, попросил: «Ма, когда Нино вернется, не говори ему…»

Ида успокоила его, кивая головой и уверяя, что не скажет… Она еще не знала, что просьба Узеппе уже не имела смысла, что выдавать его секрет будет уже некому, потому что через несколько часов (всего лишь через один день и короткую ночь) должно было случиться нечто невероятное, такое, о чем даже теперь, на том огромном расстоянии, которое уравнивает живых и мертвых, я продолжаю думать как об обмане. Однако это случилось. Как и многие его ровесники, принадлежащие к «поколению насилия», Ниннуццо Манкузо — Червонный Туз — был выброшен из жизни. В мае следующего года ему исполнился бы двадцать один год.

Хотя с рождения Ида обладала даром предчувствия, на этот раз она ни о чем не догадалась. Когда рано утром к ней пришел полицейский и спросил: «Вы — родственница Манкузо Антонио?» — с ее губ сразу сорвалось: «Он что, сделал что-нибудь плохое!?» Но она тут же заметила замешательство полицейского. «Я — его мать», — пролепетала Ида. Скупая информация, которую сообщал полицейский, доходила до нее через страшный гулкий рокот. Он говорил о дорожном происшествии (он сказал: авария) на Виа Аппья. «Ваш сын ранен… тяжело. Его отвезли в отделение скорой помощи больницы Сан Джованни».

Больница находилась на другом конце города. Ида прибежала на остановку, села в трамвай, купила билет, вышла на нужной остановке, спросила, как пройти в больницу (кто-то довел ее до места), но от всего этого у нее в памяти не осталось никакого следа, сознание зафиксировало лишь момент, когда она подошла к больнице — как в выхваченном из фильма кадре. Помещения были побелены известью — это Ида знает, потому что, едва войдя, почувствовала вкус известковой пыли, как будто она была у нее во рту. Однако она не запомнила, было ли это изолированное помещение или проходное, с окнами или без, и сопровождал ли ее кто-нибудь из персонала больницы. Перед ней — двое носилок, на них угадываются очертания двух тел, покрытых простынями. Чья-то рука приподнимает простыню на первых носилках: это не он; Ида видит окровавленную голову юноши со светлыми волосами, вернее, половину лица, так как вторая половина превратилась в бесформенную массу. Приподнимают простыню над вторым телом, до того места, где шея переходит в туловище: это — Нино. На лице не видно никаких увечий, только струйка крови из носа. Он даже не слишком бледен, может быть, из-за освещения. Щеки и волосы запачканы грязью. Полуоткрытая верхняя губа вытянута вперед, веки с длинными загнутыми ресницами, кажется, закрылись не сами, а были силой прижаты к глазному яблоку. На лице застыло неясное выражения удивления, как будто Нино спрашивал сам себя: «Что это со мной? Я чувствую что-то, чего прежде никогда не чувствовал. Что-то странное, не пойму, что».

В тот момент, когда Ида увидела мертвого сына, она почувствовала резкую боль во влагалище, как будто его снова оттуда вытаскивали. В отличие от Узеппе, Ида рожала Нино трудно, после долгих мук, потеряв много крови. Младенец, весивший около четырех килограммов, был слишком большим по сравнению с худенькой матерью, к тому же первородящей. Акушерке пришлось силой вытаскивать его на свет Божий. Маленькая роженица издавала тогда дикие вопли, которые могли бы исходить от огромного сильного зверя. Об этом ей сказал позднее, шутя, муж Альфио. Сегодня же из ее горла не вырвалось ни звука, как будто ей залили туда цемент.