В течение довольно долгого времени американцы существовали под двойной угрозой — коммунизма и обвинений в пособничестве ему. Они привыкли воспринимать ее как «белый шум», на фоне которого текла повседневная жизнь. Так продолжалось до июня 1953 г., когда эти «декорации» взорвались, разлетевшись на тысячу осколков. В обед жители Нью-Йорка узнали из радио- и теленовостей о том, что 19 июня в тюрьме Синг-Синг на электрическом стуле была казнена чета американских коммунистов Этель и Юлиус Розенберги. Их преступление заключалось в заговоре с целью шпионажа. В остальном ничем не примечательные муж и жена, родители двух маленьких детей, они стали первыми гражданскими лицами в США, приговоренными к смертной казни и казненными за подобное преступление. Это вызвало ужас у американцев по всей стране независимо от того, верили они в вину Розенбергов или нет. Писательница Сильвия Плат вспоминала, что в Нью-Йорке на каждом углу и у входов в метро прохожие обсуждали происшедшее[1740]. Казнь Розенбергов породила в обществе чрезвычайно важный вопрос: может ли кто-нибудь в этой стране считать себя в безопасности? В вотчине директора ФБР Дж. Эдгара Гувера, которому путеводной звездой всегда служили подозрения, ответ на этот вопрос был, увы, отрицательным. Безопасность человеку обеспечивали только максимальная анонимность и неукоснительное соблюдение установленных властями правил, но в случае с художниками ни то ни другое было просто невозможно. По самой своей сути они выделялись в толпе, и это таило в себе угрозу. Так что в таком тревожном климате, когда над головами творческих людей сгущались грозовые тучи, их ежегодная летняя миграция из города приобрела новую, большую цель. Мастерские в Нью-Йорке пустели одна за другой: завсегдатаи «Кедрового бара» и «Клуба» покидали насиженные места, чтобы вновь воссоединиться на Лонг-Айленде. Там они могли без опаски оставаться самими собой во всей своей блестящей инаковости.

Элен с Биллом снова отправились к Лео. Де Кунинг еще раньше закупил шпатлевку, гипсокартон и решетку, чтобы отгородить в доме Кастелли помещение под мастерскую. До завершения строительства Билл арендовал помещение для работы через улицу, у Мазервеллов[1741]. Элен использовала коттедж Лео в качестве своего рода базы: здесь она занималась живописью и отсюда ходила на пляж[1742]. («Там собирается вся шатия-братия из Art Digest… а это довольно веселые ребята», — написала она одному другу.) Иногда художница путешествовала на более далекие расстояния. Например, однажды они с друзьями погрузились в автомобиль и отправились в Бостон смотреть выступление Мерса[1743].

Но больше всего в тот период Элен интересовал портрет. Тем летом она вернулась к истокам. Девятью годами ранее, в Челси, де Кунинг влюбилась в саму идею портретной живописи, став однажды свидетельницей того, как Фэрфилд Портер писал портрет своей жены Анны. Фэрфилды со своими пятью детьми давно переехали с убогого чердака в Саутгемптон. Теперь у них был 2,5-этажный обшитый вагонкой дом в колониальном стиле с семью спальнями, пятью ванными комнатами, пятью каминами и верандой, огибавшей фасад. Фэрфилды почти ничего не сделали, чтобы устранить признаки старения здания; вместо этого они просто наполнили дом жизнью и искусством. В результате у творческой семьи получилось нечто настолько чудесное и фантастическое, что их очаг еще долгие годы служил надежным убежищем для поэтов и художников в периоды душевных или материальных кризисов[1744]. Летом, о котором идет речь, дом Портера был необходим Элен, чтобы вырваться из «ужасающей» атмосферы (под которой она прежде всего имела в виду постоянное пьянство)[1745]. Она скрывалась там по нескольку дней подряд и писала бок о бок с Фэрфилдом, тихим и уравновешенным человеком, работы которого, в отличие от ее собственных, были на редкость спокойными и умиротворенными. А еще Элен писала его портреты. Портер жаловался, что она вечно изображает его парнем из Гарварда. А Элен отвечала: «Так ты такой и есть!»[1746]

Ларри тоже перевез на лето свою семью (состоявшую в тот момент из тещи Берди и двух его сыновей Стивена и Джо) в Саутгемптон, а в середине июня погостить у них приехали Грейс с Фрэнком. Грейс к тому времени, как выразился Фрэнк, дала Джиму Фицсиммонсу от ворот поворот и всю весну после своей выставки «была не слишком расстроенной и писала как одержимая»[1747]. Узнав о том, что продалась еще одна ее картина, Хартиган получила деньги и вместе с Фрэнком сбежала из раскаленного города в «наполненное светом» обиталище Ларри[1748]. Отношения в этой троице были донельзя запутанными; впрочем, никто из них так не считал. Грейс с Фрэнком были влюблены друг в друга платонически, Фрэнк и Ларри были любовниками. Фрэнк называл себя «мачехой сыновей Ларри Риверса»[1749]. А последний был настолько очарован Грейс, что говорил Фрэнку: «Я думаю на ней жениться». Он считал ее одним из трех лучших художников Нью-Йорка (двумя другими были Билл де Кунинг и Джоан Митчелл)[1750]. Эти трое то забирались в самые сокровенные уголки жизни друг друга, то отдалялись один от другого, и часто все запутывалось до невозможности. К середине лета Фрэнк с Ларри расстались, и О’Хара начал встречаться с пианистом — исполнителем классической музыки по имени Бобби Физдэйл[1751]. Однако даже столь серьезные изменения личного характера, в сущности, не разрушили это удивительное трио. Да еще и Уолт, бойфренд, с которым жила Грейс, всегда маячил на заднем плане, словно статист на съемочной площадке.