Через две недели после выставки Билла, 31 марта 1953 г., все еще под именем «Джордж Хартиган» Грейс представила свои новые работы на экспозиции в «Тибор де Надь». Это была ее третья персональная выставка. Все десять полотен были написаны в новом стиле художницы. Нанесенные густыми мазками, насыщенные по цвету абстракции сочетались с распознаваемыми элементами: фигурами людей, предметами, строками стихов, ссылками на произведения старых мастеров и намеками на ее жизненные обстоятельства в тот момент. Впервые на холстах в полной мере проявилась мощь смелой индивидуальности Грейс. Она не старалась, чтобы ее картины были красивыми и даже чтобы они выглядели законченными. Хартиган просто набирала краску на кисть и наносила мазки на холст. Получалось буйство ярких цветов, которые словно спорили с темнотой. Ранние абстрактные полотна Грейс выражали ее молодую энергию и поиск. В работах, выставленных в галерее Джона Майерса той весной, этот напор сохранился — фактически, даже усилился, — но искания и изумление всему новому сменились убежденностью и верой в себя. Эти картины даже внешне напоминали саму Грейс: большие, красивые, кричащие и сильные. Столкнувшись с ними, вы тоже не могли бы их игнорировать, а уйдя, не сумели бы забыть. Но сама художница практически остолбенела от страха. «Последние несколько недель были неописуемыми, и я так близко подошла к безумию, что сама себя испугалась, — написала она в дневнике накануне открытия. — Эта выставка страшно меня нервирует»[1696].

Близкие друзья Грейс распознали симптомы паники и в вечер открытия буквально завалили женщину цветами, чтобы поднять ей настроение. «Джим Фицсиммонс анонимно прислал огромную коробку гладиолусов (он признался в этом позднее). Джейн принесла кроваво-красные тюльпаны, — писала Грейс в дневнике. — В галерее я носила в руках розы с длиннющими стеблями, подаренные Ларри, и анемоны Фрэнка, выпила полпинты скотча и подписала множество экземпляров книги “Апельсины”»[1697]. Джон Майерс еще раньше решил, что сотрудничество Грейс и Фрэнка нужно к выставке воплотить в чем-то материальном. Для этого нужно было размножить работы Грейс и стихи Фрэнка и переплести их в виде брошюр. «Дорогая, — сказал Джон Грейс, — почему бы тебе не подготовить несколько симпатичных обложек для книг? Скажем, двадцать или, может, две дюжины, и мы просто продадим их по доллару за штуку». Так что накануне открытия Грейс окружила себя папками из дешевого магазина. Она рассказывала: «Я уселась на полу в своей мастерской и написала 24 отдельные картины для обложек; мы продали из них штуки четыре. Помнится, две купили де Кунинги»[1698].

Людей на открытие пришло больше, чем когда-либо. Создавалось впечатление, будто еще не успел стихнуть ажиотаж после выставки Билла. «Я чувствовала себя потрясающе», — вспоминала потом Грейс[1699]. Репортер United Press Роланд Пиз еще пару лет назад случайно забрел в галерею Джона. Он сразу стал великим поклонником выставлявшегося там искусства. До выставки 1953 г. Роланд был единственным коллекционером, купившим по доброй воле картину Грейс[1700]. Он с радостью помог художнице, перед которой испытывал восхищение, отпраздновать третий выход ее работ в свет в галерее «Тибор де Надь». Пиз называл ее «Грейс-идеалисткой» и утверждал, что она обладала «живостью и миловидностью молодой Ингрид Бергман и мозгом открытой феминистки»[1701]. В честь новой выставки Хартиган, которую мимолетный любовник художницы Джим Фицсиммонс назвал в журнале Arts & Architecture «дионисийской»[1702], Пиз устроил «потрясающую вечеринку с коктейлями». Там Грейс, по ее собственному признанию, «назюзюкалась и чуть не выставила себя полной дурой, связавшись с каким-то эмоциональным гулякой». Потом Хартиган говорила себе: «Я должна всегда помнить о том, что я серьезная девушка. Не стоит флиртовать направо и налево, забывая о нормах приличия». Выставка Грейс была встречена хвалебными отзывами, но оставила художницу с грызущим чувством неудовлетворенности. Ей необходимо было вернуться к работе[1703].

В последний день выставки, 18 апреля 1953 г., у Грейс зазвонил телефон. С ней связался Фрэнк со своего поста за столом регистрации в Нью-Йоркском музее современного искусства. По словам друга, только что к музею подъехало такси, из которого вышли двое людей с картиной. «Слушай, Альфред Барр и Дороти Миллер только что подошли к вращающейся двери с твоей “Персидской кофтой” в руках!» — возбужденно сообщил он Грейс[1704]. Фрэнк, затаив дыхание, наблюдал, как Альфред с Дороти тащили от машины большую, 1,2×1,4 м, картину. Их усилия могли означать все что угодно, но прежде всего что у Грейс большое будущее. До этого времени она продала как профессиональный художник всего одну работу. А теперь все указывало на то, что вторая купленная у нее картина будет висеть в престижном Нью-Йоркском музее современного искусства, — если, конечно, Барру и Миллер все-таки удастся протащить ее через вращающуюся дверь! У них это не получилось, но вскоре они нашли боковой вход, достаточно большой, чтобы прошло масштабное полотно. Работа Грейс была в музее![1705] Известие об этом распространилось среди художников со скоростью лесного пожара, без сомнения, во многом благодаря Фрэнку и его телефону[1706]. Грейс стала первой из художников второго поколения обоих полов, чье произведение оказалось в Нью-Йоркском музее современного искусства. В 1948 г., едва став живописцем, она стояла у стен этой святая святых. Девушка мечтала о том, что когда-нибудь там будет и ее работа. И, как это ни удивительно, всего пять лет спустя, когда ей исполнился 31 год, эта мечта стала явью. Это был не только триумф Грейс Хартиган: торжествовали все ее друзья, решившие, что стоят на пороге великих событий. Эд Лесли, услышав новость, написал Грейс из Калифорнии: «Я до чертиков рад, что Музей современного искусства купил твою картину! Я думаю, что теперь эти гребаные директора музеев уже не смогут нас игнорировать. Это круто и потрясно — крутясно! Это успех! Ты молодчага, поздравляю от всей души»[1707].