По тому, что он так смотрел на дело, он не только безсокрушения о том, что лишается участия в последней борьбе, принял известие оназначении его в командировку за ремонтом для дивизии в Воронеж, но и свеличайшим удовольствием, которое он не скрывал и которое весьма хорошопонимали его товарищи.

За несколько дней до Бородинского сражения Николай получилденьги, бумаги и, послав вперед гусар, на почтовых поехал в Воронеж.

Только тот, кто испытал это, то есть пробыл несколькомесяцев не переставая в атмосфере военной, боевой жизни, может понять тонаслаждение, которое испытывал Николай, когда он выбрался из того района, докоторого достигали войска своими фуражировками, подвозами провианта,гошпиталями; когда он, без солдат, фур, грязных следов присутствия лагеря,увидал деревни с мужиками и бабами, помещичьи дома, поля с пасущимся скотом,станционные дома с заснувшими смотрителями. Он почувствовал такую радость, какбудто в первый раз все это видел. В особенности то, что долго удивляло и радовалоего, — это были женщины, молодые, здоровые, за каждой из которых не былодесятка ухаживающих офицеров, и женщины, которые рады и польщены были тем, чтопроезжий офицер шутит с ними.

В самом веселом расположении духа Николай ночью приехал вВоронеж в гостиницу, заказал себе все то, чего он долго лишен был в армии, и надругой день, чисто-начисто выбрившись и надев давно не надеванную параднуюформу, поехал являться к начальству.

Начальник ополчения был статский генерал, старый человек,который, видимо, забавлялся своим военным званием и чином. Он сердито (думая,что в этом военное свойство) принял Николая и значительно, как бы имея на топраво и как бы обсуживая общий ход дела, одобряя и не одобряя, расспрашивалего. Николай был так весел, что ему только забавно было это.

От начальника ополчения он поехал к губернатору. Губернаторбыл маленький живой человечек, весьма ласковый и простой. Он указал Николаю нате заводы, в которых он мог достать лошадей, рекомендовал ему барышника вгороде и помещика за двадцать верст от города, у которых были лучшие лошади, иобещал всякое содействие.

— Вы графа Ильи Андреевича сын? Моя жена очень дружна была свашей матушкой. По четвергам у меня собираются; нынче четверг, милости прошу комне запросто, — сказал губернатор, отпуская его.

Прямо от губернатора Николай взял перекладную и, посадив ссобою вахмистра, поскакал за двадцать верст на завод к помещику. Все в этопервое время пребывания его в Воронеже было для Николая весело и легко, и все,как это бывает, когда человек сам хорошо расположен, все ладилось и спорилось.

Помещик, к которому приехал Николай, был старыйкавалерист-холостяк, лошадиный знаток, охотник, владетель коверной, столетнейзапеканки, старого венгерского и чудных лошадей.

Николай в два слова купил за шесть тысяч семнадцать жеребцовна подбор (как он говорил) для казового конца своего ремонта. Пообедав и выпивнемножко лишнего венгерского, Ростов, расцеловавшись с помещиком, с которым онуже сошелся на «ты», по отвратительной дороге, в самом веселом расположениидуха, поскакал назад, беспрестанно погоняя ямщика, с тем чтобы поспеть на вечерк губернатору.

Переодевшись, надушившись и облив голову холодной подои,Николай хотя несколько поздно, но с готовой фразой: vaut mieux tard que jamais,[лучше поздно, чем никогда, ] явился к губернатору.

Это был не бал, и не сказано было, что будут танцевать; новсе знали, что Катерина Петровна будет играть на клавикордах вальсы и экосезы ичто будут танцевать, и все, рассчитывая на это, съехались по-бальному.

Губернская жизнь в 1812 году была точно такая же, как ивсегда, только с тою разницею, что в городе было оживленнее по случаю прибытиямногих богатых семей из Москвы и что, как и во всем, что происходило в то времяв России, была заметна какая-то особенная размашистость — море по колено,трын-трава в жизни, да еще в том, что тот пошлый разговор, который необходиммежду людьми и который прежде велся о погоде и об общих знакомых, теперь велсяо Москве, о войске и Наполеоне.

Общество, собранное у губернатора, было лучшее обществоВоронежа.

Дам было очень много, было несколько московских знакомыхНиколая; но мужчин не было никого, кто бы сколько-нибудь мог соперничать сгеоргиевским кавалером, ремонтером-гусаром и вместе с тем добродушным иблаговоспитанным графом Ростовым. В числе мужчин был один пленный итальянец —офицер французской армии, и Николай чувствовал, что присутствие этого пленногоеще более возвышало значение его — русского героя. Это был как будто трофей.Николай чувствовал это, и ему казалось, что все так же смотрели на итальянца, иНиколай обласкал этого офицера с достоинством и воздержностью.

Как только вошел Николай в своей гусарской форме,распространяя вокруг себя запах духов и вина, и сам сказал и слышал несколькораз сказанные ему слова: vaut mieux tard que jamais, его обступили; все взглядыобратились на него, и он сразу почувствовал, что вступил в подобающее ему вгубернии и всегда приятное, но теперь, после долгого лишения, опьянившее егоудовольствием положение всеобщего любимца. Не только на станциях, постоялых дворахи в коверной помещика были льстившиеся его вниманием служанки; но здесь, навечере губернатора, было (как показалось Николаю) неисчерпаемое количествомолоденьких дам и хорошеньких девиц, которые с нетерпением только ждали того,чтобы Николай обратил на них внимание. Дамы и девицы кокетничали с ним, истарушки с первого дня уже захлопотали о том, как бы женить и остепенить этогомолодца-повесу гусара. В числе этих последних была сама жена губернатора,которая приняла Ростова, как близкого родственника, и называла его «Nicolas» и«ты».

Катерина Петровна действительно стала играть вальсы иэкосезы, и начались танцы, в которых Николай еще более пленил своей ловкостьювсе губернское общество. Он удивил даже всех своей особенной, развязной манеройв танцах. Николай сам был несколько удивлен своей манерой танцевать в этотвечер. Он никогда так не танцевал в Москве и счел бы даже неприличным и mauvaisgenre [дурным тоном] такую слишком развязную манеру танца; но здесь ончувствовал потребность удивить их всех чем-нибудь необыкновенным, чем-нибудьтаким, что они должны были принять за обыкновенное в столицах, но неизвестноееще им в провинции.