Авторы заявления в “Московских новостях”, вторя эссе Солженицына “Жить не по лжи!”, призывали: “Особо хотим обратиться к журналистам. Если нет сил и возможности сказать правду, то хотя бы не участвуйте во лжи. Ложь проявится не завтра, не в будущем — она очевидна сегодня”.

Поскольку госконтроль на ТВ был довольно суровым, тележурналистам было гораздо труднее следовать велению совести, чем их коллегам из печатных СМИ. Ведущая ТСН Татьяна Миткова поставила в эфир выдержку из умопомрачительной речи министра внутренних дел Бориса Пуго в Верховном Совете о Литве. Аргументы Пуго в пользу вильнюсской операции были неприкрытой ложью. Вновь появившись на экране, Миткова сказала: “К сожалению, это вся информация, которую ТСН считает возможным предоставить”. Ничего больше она сделать не могла.

Сотрудники каунасского телецентра настроили свои передатчики так, что в зону охвата сигнала попадали балтийские республики, Южная Финляндия и Восточная Польша. Когда председатель Каунасского горкома партии попытался в эфире оправдать воскресную акцию, ведущий уставился на него с изумлением и спросил: “Как после того, что случилось в Вильнюсе, вы можете смотреть людям в глаза?” Директор телецентра Раймондас Сестакаускас сказал мне: “У нас нет танков, у нас мало средств, чтобы победить в войне за независимость. Но мы будем сопротивляться. И наше сопротивление сейчас зависит от силы нашего духа… и от телевидения”.

Что бы ни заявляли “Московские новости”, партия по-прежнему была уверена, что может беззастенчиво лгать людям и что это будет сходить ей с рук. Подходящим исполнителем такого заказа был признан Александр Невзоров — телебоец правых убеждений. Бывший кинокаскадер, Невзоров вел на ленинградском ТВ невероятно популярную программу “600 секунд”. Программа рассказываала о леденящих кровь преcтуплениях и вела пропагандистскую работу на благо страны. Как и его друг, полковник Алкснис, Невзоров одевался в кожу. На плечах у него всегда красовался черный кожаный пиджак, на лице — соответствующая ухмылка. В качестве журналиста Невзоров был немного Херальдо Риверой, немного — министром пропаганды, потрафляя зрительской потребности в низкопробных сенсацииях и сценах возмездия в одно и то же время. В первые несколько лет “600 секунд” казались довольно безобидным способом отвлечься от тяжелых мыслей — советский эквивалент газеты The New York Post или бесчисленных американских шоу о “реальных копах”. Невзоров снискал колоссальную популярность, явив 80-миллионной аудитории мир коррупции и порока. Он вопиял в храме агитпропа, и людям это нравилось. Каждый вечер в углу экрана загорался таймер: 600, 599, 598…, и Невзоров демонстрировал изрешеченные пулями трупы, которые милиционеры вытащили из Невы, вынуждал насильников и убийц “делать признания на камеру”, обличал язвы партийной номенклатуры, показывая их утехи и роскошь. Невзоров охотно совал камеру под нос какому-нибудь корыстолюбивому партийцу, который только что провернул дело и купил машину или квартиру. “Думаю, из-за меня человек у сорока аппаратчиков случился инфаркт”, — хвастался Невзоров, когда я пришел к нему в студию.

Несмотря на все нападки на партийных боссов, мало кто счел бы Невзорова воителем за либеральные реформы. Сам он себя называл монархистом и иногда красовался в военной форме царской армии, которую ему заботливо сшила подруга. Он хвалился своими тесными связями с милицией и особенно с КГБ. “У меня с КГБ хорошие отношения, — говорил он. — Это нормально. Они очень нам помогают. Я эту организацию высоко ценю… Они не коррупционеры, не продают свою честь”. По мере того как контрреволюция поднимала голову — сначала в республиках Прибалтики, а потом во всем Союзе, Невзоров делался телелицом горбачевских пособников, имперских охранителей — армии и КГБ. Семиотики назвали бы его знаком времени.

Однажды, когда я был в Ленинграде, “600 секунд” показывали, как либеральный депутат Ленсовета судорожно зачесывает редкие волосы на лысину. “И вот это — последняя надежда города?!” — гремел за кадром Невзоров. Затем Невзоров и его команда с портативной видеокамерой вломились в здание Движения гражданского сопротивления — одной из радикальных фракций в Ленсовете — с таким видом, будто нашли бункер Гитлера. “Здесь просто свинарник!” — обличал Невзоров. В следующих кадрах, за которые на Западе ему сразу бы впаяли иск за клевету, Невзоров демонстрировал гору пистолетов со словами “трудно представить, сколько оружия у этих людей”. Доказательств, что оружие принадлежит именно владельцам помещения, представлено не было. И — пошел новый сюжет. В других выпусках Невзоров обвинял депутатов Ленсовета в неуплате алиментов, появлении на улице в пьяном виде, сомнительных финансовых махинациях. О Собчаке он сказал: “Его единственная цель — выживание любой ценой. Если бы немцы снова напали на Ленинград, он бы начал учить немецкий, чтобы только оставаться у власти”.

Много лет на советском телевидении царило засилье репортажей об уборке урожая, уроков польского и “Кубанских трактористов”. Возможно, советское телевидение остро нуждалось в Невзорове. Он был воинственным, злобным и отменно грубым. В отсутствие триллеров он ежевечерне щекотал зрителю нервы и снабжал приятной порцией адреналина. А на клевету было легко или было удобно закрывать глаза. Даже Собчак старался не очень на него обижаться. “Невзоров — это журналист-ковбой с Дикого Запада, он всеми силами старается удержаться в седле” — вот худшее, что он говорил о ведущем.

Но то, что раньше было низкопробным развлечением, теперь стало существенным компонентом кремлевской кампании по возвращению к авторитаризму. Иногда казалось, что значение Невзорова в “правом повороте” вырастает чуть не до министерского уровня. Конечно, и “Время” делало что могло, чтобы зализать рану, нанесенную пропаганде литовскими событиями, — рассказывало небылицы о том, как движение за независимость само виновато в случившейся трагедии. Горбачев был уклончив и говорил, что узнал об акции утром, когда его разбудили помощники. Была ли это ложь? Но и неизвестно, что было хуже: если Горбачев говорил правду, значит, он не контролировал армию и КГБ; если он лгал, значит, возглавлял неудавшийся военный переворот в Литве. Позднее я спросил бывшего советника Горбачева по экономике Николая Петракова, действительно ли Горбачев “проспал” вильнюсские события. “Не будьте наивны”, — ответил Петраков.

Кремль и Кравченко понимали, что им нужна новая форма общения с публикой. И тут подвернулся Невзоров. Если “Время” было на советском телевидении Лоуренсом Велком[141], то Невзоров — Айс-Ти, исполнителем хип-хопа. Он не носил мышиные костюмчики, как дикторы “Времени”. Он был крутой. Он лгал, не моргнув глазом. Не поведя бровью. И у него были фантастические рейтинги. Так что первый секретарь Ленинградского обкома, консерватор Борис Гидаспов, сообщил горожанам, что “наш Саша Невзоров” скоро расскажет всем “настоящую правду” о Литве.

На следующий день после вильнюсской стрельбы Невзоров со своей командой погрузились в “ладу”, машину размером с консервную банку, и отправились из Ленинграда в Вильнюс, где быстро отсняли материал для десятиминутного репортажа. Этот фильм Невзоров назвал “Наши”, под “нашими” подразумевались… русские. Идея была в том, что военные защищали “наших” от литовцев — толпы бунтовщиков, или нет — толпы предателей! Правительство Ландсбергиса Невзоров именовал “фашистами”, “объявившими войну” государству. Иными словами, он говорил то же самое, что Горбачев, то же, что “Время”. Но все решала картинка. Под вагнеровское “Золото Рейна” Невзоров с калашниковым на плече вглядывался в отважные и яростные лица солдат, занявших телецентр. Это были защитники веры и святого телесигнала. Они спасут нас от орд неблагодарных литовских профессоров. Те, что, не понимали, что такое империя? И насчет погибших у Невзорова тоже был свой ответ. Эти люди погибли не от солдатских пуль, не под гусеницами танков и не от ударов прикладом по голове. Нет, все они погибли в автокатастрофах или умерли от сердечного приступа.