А потом он открыл для себя бихевиоризм. «Я не рассматривал возможность самоубийства в прямом смысле, – напишет он позже в автобиографии. – Бихевиоризм предложил мне другой выход: крах потерпел не я сам, а моя личная история… Я научился принимать свои ошибки, относя их на счет своей биографии, которая не была плодом моих собственных действий и изменить которую не представлялось возможным»[945].

В общем, он нашел себя, отказавшись от собственного «я». Далее последовали получение ученой степени (PhD) в Гарвардском университете, преподавание в университетах Миннесоты и Индианы, а в 1948 году триумфальное возвращение в альма-матер в Кембридже. В 1983 году, когда я познакомился с ним, он все еще жил там, в модном районе, время от времени общаясь с такими знаменитостями, как Джулия Чайлд[946]. Каждый день он подсаживался в машину к кому-нибудь, кому было по пути, и ехал в свой офис в Гарварде на седьмом этаже в корпусе имени Уильяма Джеймса[947]. Там прямо на стенах были смонтированы электронные схемы, где поминутно что-то щелкало и вспыхивали, а потом гасли красные лампочки. Схемы соединялись электрическими проводами с закрытыми пронумерованными ящиками, в каждом из которых был малюсенький смотровой глазок. В ящиках сидели голуби, и они послушно ударяли клювом по кнопке, чтобы получить еду.

«Я прожил достаточно долго, чтобы приобрести кое-какую репутацию, – сказал мне Скиннер скромно. – За восемьдесят-то лет сподобился». Отстраненно и, словно находя это забавным, он рассказывал, что, куда бы ни направлялся, за ним вечно увязывается толпа народу и у него все время просят автограф. «Не устаю удивляться, когда меня узнают на улице и когда люди приходят послушать меня, – сказал он. – Не понимаю почему. Вот уже почти 30 лет как я собираю на удивление большие аудитории. Но не так уж это меня прельщает. Для меня больше радости с утра пораньше посидеть часика два за столом у себя в кабинете».

Однажды, рассказывал он, к нему на улице подошел человек и спросил, не проповедник ли он. Это сильно позабавило Скиннера, потому что он вообще не верит в Бога. Но тот человек на улице, в сущности, не так уж и ошибался. В определенном смысле Скиннер как раз и был проповедником: таков был его темперамент, что он умел обращать в свою «веру», а каждый его труд – это словно бы развернутая проповедь о глупости «ментализма», иными словами, стараний искать объяснение всех наших поступков где угодно, но только не в наблюдаемых типах поведения и подкрепляющих их контингенциях со стороны среды.

В автобиографии он делает выговор каждому своему критику за неумение воспринять его идеи. «Бихевиоризм везде чудовищно извращают, – жаловался он мне. – Меня чудовищно извращают». И тут я начал догадываться, что, как он считает, критика его идей указывает на их неверное истолкование, поскольку это немыслимо, чтобы его теорию верно поняли и… отвергли.

Несмотря на всю твердость его убеждений и славу, я, как и многие другие, кто знал Скиннера долгие годы, находил его обезоруживающе великодушным. Он не пожалел времени, чтобы провести в моем классе беседу, хотя почти не знал меня, а на следующий год стоически вытерпел допрос, который я ему учинил, и притом отвечал гораздо основательнее, чем это требовалось для статьи о его работах, которую я готовил для журнала. На каждый вопрос он отвечал очень учтиво, но при этом так, словно нас разделяет огромная дистанция. Мне показалось, что столь же отстраненно он держался бы и с людьми, которых знает гораздо лучше, чем меня.

Одно качество, которое я подметил в Скиннере, стало для меня откровением, которое снизошло на меня после того, как мы с ним проговорили некоторое время, – оказывается, он был больше технарем и практиком, чем теоретиком. Его страшно занимали вопросы дизайна, пожалуй, он был прямо-таки одержим ими. Он рассуждал о том, как сложно сконструировать более эффективный слуховой аппарат. За много лет до того он испытал истинное наслаждение, когда изобрел особую конструкцию закрытой детской кроватки для своих тогда еще маленьких дочерей (что сразу вызвало волну злых насмешек, что он засадил дочек в некое подобие скиннеровских ящиков, какие использовались для лабораторных опытов на животных). Он увлекся конструированием «обучающих машин» для детей, предвосхитив появление образовательных компьютерных программ. (Он в той же мере гордился этим достижением: «Я на 30 лет опередил свое время», – в какой горевал, что педагогическое сообщество не заинтересовалось его идеей.) Он коллекционировал практические предложения на тему, как хоть немного облегчить пожилым людям последние годы жизни, и в конце концов стал одним из авторов книги по самопомощи для пожилых. Он подходил с инженерной меркой даже к вопросу, в какое время удобнее вставать по утрам: сам он поднимался в четыре, что давало ему возможность несколько часов поработать в тишине и спокойствии, пока не начинался ежедневный вал телефонных звонков. А кроме того, он мог наезжать в Англию (где поселилась одна из его дочерей) и сразу же включаться в нормальный деловой режим, ничуть не страдая от смены часовых поясов.

Все окружающее Скиннер воспринимал как проблемы, которые ожидают решения, и его самые знаменитые и самые одиозные высказывания становятся понятны, если рассматривать их в этом контексте. «Проектировать культуру – это все равно что проектировать эксперимент», – однажды написал он.

Вспоминая, как во время Второй мировой войны он обучал голубей наводить управляемые снаряды на цели (что опять-таки принесло ему горькое разочарование, поскольку этот его проект не вызвал достаточного интереса), он загорелся неподдельным воодушевлением: «Подумать только, какая восхитительная вещь! Абсолютный контроль над живым организмом!»

И потому им, вероятно, двигало какое-то иное чувство, чем скромность, когда он в задумчивости произнес: «Не думаю, чтобы я представлял классический образец великого мыслителя или чего-то в этом роде. Я не считаю, что у меня такой уж высокий IQ. Но с тем, что мне дано, я управляюсь очень даже неплохо. Какими-то навыками я просто не владею. По счастью, я связал себя с такой областью, где могу применять умения, какими определенно наделен, по большей части практические».

В другой раз я спросил, что он думает о смерти, а он, пожав плечами, ответил, что вообще не задумывается на этот счет: «Я никогда не раздумываю о смерти и не испытываю страха перед ней. На этот случай я хорошо позаботился о своей семье. Единственное, чего я боюсь, – это что не смогу закончить свою работу. Мне есть еще многое что сказать… Я не понимаю, почему кто-то боится смерти. Люди религиозные, конечно, испытывают страх, потому что совсем не уверены, что не попадут в ад, однако есть ведь и те, кто не верит в Бога, но и им непереносима мысль, что они навсегда исчезнут».