набрался мужества и позвонил в ЦК человеку, кажется, его фамилия была Козлов, который ведал оформлением моих документов на выезд в Париж, и помню, как товарищ Козлов сказал мне отечески, но строго: «Товарищ Галич, вы ведь не куда-нибудь едете, а в Париж, так что вы уж потерпите».

(С подобными проблемами, как мы знаем, сталкивались и Окуджава, и Высоцкий: «Перед выездом в загранку / Заполняешь кучу бланков…» Потому-то Галич далее с таким упоением говорит о «нормальном» переезде из Германии во Францию, который в наши дни, в условиях шенгена, стал еще проще.)

А теперь я приезжаю в Париж уже довольно часто, за этот год я бывал несколько раз в Париже, просто сажусь в поезд вечером в Германии и утром просыпаюсь в Париже. Перед сном я отдаю свой паспорт проводнику, и когда утром он приносит в купе кофе, он заодно отдает мне и мой паспорт. В первый же день по приезде в Париж я, естественно, помчался в госпиталь, который находится в Булонском лесу, в котором сейчас поправляется уже Виктор Платонович Некрасов — наш замечательный писатель, благороднейший, мужественный человек, автор одной из лучших книг о войне «В окопах Сталинграда». <…> Потом вместе с Синявским бродили по Парижу, любовались Парижем, вдыхали этот необыкновенный парижский воздух, который даже табуны машин, заполнивших улицы Парижа, не могут испортить, потому что воздух этот прекрасен. Я вспоминал, как мы любили говорить в Москве, повторяя известные строчки из стихотворения Маяковского «Прощание с Парижем» (точное название — «Прощанье». — В. Н.):

Подступай к глазам разлуки жижа,

Сердце мне сентиментальностью расквась,

Я хотел бы жить и умереть в Париже,

Если б не было такой земли Москва.

И помню, мы тогда еще острили, что точку в этом стихотворении надо было бы ставить раньше, так примерно:

Подступай к глазам разлуки жижа,

Сердце мне сентиментальностью расквась,

Я хотел бы жить и умереть в Париже. (Точка.)

Точку мы тогда в Москве ставили здесь. А вот сегодня, когда я живу в Париже, я думаю — нет, все-таки прав был Маяковский:

Я хотел бы жить и умереть в Париже,

Если б не было такой земли Москва.

Так я думаю сегодня.

Если для Окуджавы и Высоцкого поездки во Францию были исключительно благом, то Галичу, получавшему изрядное жалованье, имевшему достойное жилье, выступавшему перед русскоязычной публикой (не всегда, впрочем, его адекватно воспринимавшей), участвовавшему в международных форумах, вместе с тем довелось испытать и горькое чувство ностальгии. О возвращении на родину думать было невозможно. Отсюда то ощущение неприкаянности, абсурдности эмигрантского существования, которое вдруг прорвалось в шуточном, но довольно печальном экспромте, родившемся у него в результате одного реального эпизода:

Какие нас ветры сюда занесли,

Какая попутала бестия?!

Шел крымский татарин

По рю Риволи,

Читая газету «Известия»!

Здесь есть и невольная топографическая перекличка с Окуджавой (улица Риволи), и смысловое сходство с процитированным выше посланием Высоцкого другу Ивану Бортнику.

Эта миниатюра стала потом завершающей частью лирического триптиха «Дикий запад. Упражнение для правой и левой руки» с эпиграфом из Ходасевича (предшественника поэта по эмиграции). В первой части ностальгическое отчаяние звучит в полную силу:

И немея от вздорного бешенства,

Я гляжу на чужое житье,

И полосками паспорта беженца

Перекрещено сердце мое!..

Парижский текст авторской песни — свидетельство того, что для истинных русских поэтов чувство привязанности к родине и открытость зарубежному миру — два взаимосвязанных источника творческого вдохновения.

Последний Новый год

Как встретишь год — так его и проведешь.

Есть такая народная примета, которая часто сбывалась — или не сбывалась. Как любые приметы, которые предсказывают все на свете с вероятностью пятьдесят процентов. Предвкушение Нового года — ощущение противоречивое, сотканное из детской доверчивости и суеверной взрослой тревоги. С одной стороны, хочется что-то особенное извлечь из этого мига, когда ты вместе со всеми слушаешь звон курантов и чокаешься шампанским, а сам тайком желаешь себе того, о чем окружающая компания и не догадывается. А есть и такое желание — перемахнуть поскорее очередной хронологический барьер и мчаться дальше, не думая ни о каких датах.

Худо, ох как худо… Самый подходящий момент для ухода. Чтобы людей не беспокоить и самого себя не терзать. Отпразднуют, потом хватятся — а тебя уже и след простыл, и труп остыл. Тьфу, что за дрянь лезет в больную голову…

Марина прилетела в Москву — верит, что всё еще может пойти по-прежнему. Кто же против? Но вытянем ли эту ношу в четыре руки?

Оксане он недавно подарил телевизор. Тридцать первого декабря по дороге на дачу заехал к ней, она его кормила пельменями, пуговицу к рубашке пришивала.

— А телевизор ты куда поставила?

— Володя, да ты же его смотришь!

Да, дошел до точки.

Ну, пора. На всякий случай позвал Оксану с собой, она, естественно, отказалась.

Его уже ждут у Володарского. Надо еще как-то оправдать свою задержку, изобразить большие хлопоты. С Севой и Валерой Янкловичем взяли в магазине огромный кусок мяса, он едет с ним в Пахру, а ребята туда прибудут чуть позже, с девушками знакомыми.

Там Вася Аксенов, Юрий Валентинович Трифонов. Жаль, Вадима не будет: его жена Римма заболела.

Шум, суета… Он явно не в своей тарелке. Какое-то раздвоение личности — или даже «растроение». Как будто сюда приехал некто, имитирующий Высоцкого, а сам он — где-то в другом месте. Не то с Оксаной, не то… А, лучше не думать.

Гитара с ним была. Но так они оба с ней и промолчали всю ночь — никто не попросил спеть — всем словно передалось его оцепенение.

Но, в общем, людям было хорошо. Перешли в дом Высоцкого и Марины, смотрели по телевизору захаровского «Мюнхгаузена» (очень оригинальное решение: барон не смешон, не врун и вообще Олег Янковский), гуляли. Вечером Сева и Валера собрались в Москву — он тут же вызвался подвезти. Марина настаивала, чтобы он их подбросил только до трассы. Сева сел рядом, Валера с девушками сзади…

«Мерседес» нервно юлил по темному шоссе, потом набрал скорость и полетел. Ленинский проспект. Гололед, припорошенный снежком… Смерть совсем рядом. Вот этот троллейбус уже никак не объехать. Да, но он же не один!

— Ложитесь! Погибаем! — прокричал, а Севину голову обхватил и прижал к подголовнику: хотя бы ее, беднягу, уберечь от новой травмы!

Рассудок после встряски в момент возвращается на место. Надо