Я смотрю на него, отчетливо понимая, что должна оттолкнуть, оскорбить, пригрозить, что пожалуюсь… но не могу сделать ничего из этого, снова и снова наталкиваясь на мысль, что, возможно, вижу его лицо в последний раз.

Мы молчим. Оба. Убивая и терзая друг друга взглядом, вот только у меня уже шея болит, держать голову так высоко, чтобы продолжать смотреть в его глаза и изображать оскорбленную гордость. А в действительности… осталась ли она у меня эта гордость?

— Что было в этом письме? — тихо-тихо спрашиваю и замираю, задерживаю дыхание.

Вместо ответа он склоняется к моему лицу и касается губ, осторожно, словно спрашивая дозволения. Я ни о чем не думаю, обвиваю руками его шею, прильнув к груди, потянувшись на носочках, чтобы быть еще ближе и ни за что не отпускать. Нежность сменяется сметающей все на своем пути страстью, яркой и ослепляющей, лишающей воли и остатков здравого смысла.

Он отстраняется первым, тяжело дышит, жмурится, упирается лбом в мой лоб и мученически вздыхает, сжимая мои плечи почти до боли.

— Не уезжай, — жалобно прошу, чувствуя себя жалкой и слабой.

— Я должен, — шепчет, ослабив хватку, убирая руки, отдаляясь и отгораживаясь глухой стеной непробиваемого спокойствия и смирения. Может быть, я просто капризный ребенок, потому что больше всего на свете мне хочется топнуть и громко и пронзительно заплакать, ударить его, чтобы прекратил расстраивать и говорить мне эти непонятные взрослые глупости.

— Меня не будет слишком долго! Ты должна все забыть, нам нельзя было позволять себе эту слабость, это безрассудно и бесчестно с моей стороны, прости! — он снова закрывает глаза, пряча от меня свои чувства, но я уже все видела, чувствовала и больше не куплюсь, поздно.

— Мне не нужны твои извинения! Я могу быть терпеливой, и однажды ты сможешь в это поверить, я знаю! — я улыбаюсь, хотя в моих глазах стоят слезы обиды и разочарования, больно отпускать того, кого любишь, но и я разжимаю пальцы и опускаю руки.

— Алиса, — произносит австриец и замолкает, всматриваясь в мои глаза.

— Я буду вам писать, господин Кауст, а вы, если вам угодно, можете рвать их, не читая! — юркнув вниз, я скрылась за дверью спальни, прижалась к ней спиной и почти сразу сползла вниз, спрятав лицо ладонями.

Успокойся, Алиса, ты больше не боишься, ты умеешь смотреть страху в глаза и ты умеешь добиваться своего! Алекс внушал тебе это день ото дня: нельзя опускать руки и ждать, что все проблемы разрешаться сами собой!

Ну и пусть ОН едет! Если это его долг и мое испытание — пусть! Мне становится спокойнее, когда я окончательно смиряюсь со своим решением, принимаю очередной вызов судьбы! Сколько лет я должна отдать, чтобы он поверил в меня? Понял, наконец, как велико это чувство в моем сердце и что его нельзя вырвать, как ненужный сорняк, и забыть? Я уже знаю, что выдержу, чувствую это всем сердцем и не боюсь!

Я поднимаюсь на ноги, избавляюсь от халата и забираюсь на кровать, прижавшись к сестре и согреваясь ее теплом, сознание меркнет, а образ австрийца растворяется в дымке ночных грез.

Французская мода с ее пышностью, обилием кружев, лент, бантиков пугала меня и вгоняла в уныние, я не любила броских, ярких и откровенных нарядов, мне совершенно неважно какими нитками шиты узоры и сколько стоят эти ткани, но матушка Оливера была крайне настойчива в этом вопросе.

Эта женщина не была в восторге от мой персоны. Она была возмущена тем, что сын не собирался идти у нее на поводу и лишь ставил ее перед фактом: свадьбе все равно быть! Она считала, что он снова торопится и снова об этом пожалеет, так как привез очередную молодую хорошенькую дурочку, которая наверняка разрушит ему жизнь. А уж когда ей стало известно о моем положении, старуха и вовсе решила, что я коварная искусительница, развратница, бесстыдница и прочее, да и факт отцовства герцога она открыто ставила под сомнение.

Что сделал Оливер в ответ? Закрыл дверь в мою спальню прямо перед ее носом и запретил огорчать меня своим присутствием, а также предупредил, что в случае неповиновения он не позволит бабушке видится с внуком!

Через неделю герцогиня переменилась, принялась искать встречи с невесткой и активно предлагала мне помощь в подготовке к грядущему торжеству. Не знаю почему, но я сдалась и позволила ей это, смотрела на сдержанную, суховатую старушку, но видела в ней лишь мать, которая любит своего сына и изо всех сил пытается уберечь его от несчастья. Она наступала на собственную гордость, чтобы восстановить с ним хорошие отношения и не опускалась до подлостей и оскорблений в мой адрес. И потом, она ведь и впрямь ничего обо мне не знала и оттого не доверяла.

В зеркале на меня смотрела незнакомка в пышном белоснежном платье с завышенной талией, открытым декольте, и огромной широкой юбкой со странным каркасом, превращающим меня в подобие праздничного пирожного. Рукава платья были укорочены до локтей, но состояли из целого вороха кружевных рюшей. Все это великолепие сверкало и переливалось. Это были совершенно другие ткани, другой покрой, но я все равно вспоминала тот ужасный день, когда впервые надела подвенечное платье для графа Богданова, тяжелый кулон, его подарок, неприятно холодил кожу, сейчас вместо него шею украшало роскошное колье, красивое, очень утонченное, искусно сделанное мастером, но так ужасно напоминающее мне ошейник.

Ее Светлость желала избавиться от «ужасного и безвкусного звериного кольца» на моем пальце, но этого я ей не позволила. Мне ничего не нравилось, хотя я видела, что она старается выбирать самое красивое и самое дорогое, мне же хотелось избавиться от корсета, сдернуть сверкающие бусины и дурацкие кружева, бросить колье к ее ногам и сбежать, даже глаза жгло от расстройства и досады.

— Ваше Сиятельство, не могли бы вы развернуться и позволить портнихе снять последние мерки! — я вздрогнула, зажмурилась, попыталась глубоко вздохнуть, но корсет не позволил мне этого, и я, досчитав мысленно до пяти, изобразила на лице вежливое участие и развернулась лицом к герцогине.

Алиса сидела рядом и следила за мной таким же цепким и внимательным взглядом, как и будущая свекровь, сестра хмурилась и поджимала губы, а потом, не спросив разрешения и ничего не сказав, ушла. Она вообще стала замкнутой и молчаливой после отъезда Эрика, но почти никогда не оставляла меня наедине с герцогиней.

— Какая невоспитанность! — возмутилась леди Элиза.

— Она обязательно исправится, Ваша Светлость, я поговорю с ней сегодня вечером, — устало отозвалась я.

— Мама, — голос Оливера застал меня врасплох, мое самообладание и маска радушия рассыпались, сменившись непонятно откуда взявшимися тревогой и волнением.

— Зачем ты сюда пришел? — тут же напустилась на него старая леди, торопливо расправляя на ходу юбку и явно намереваясь выпроводить жениха за дверь.

— На сегодня с нее достаточно, оставь Риану в покое! Разве ты не видишь, как она устала? — холодный и упрекающий тон неприятно коснулся кожи, вызывая мурашки. Мне вовсе не хотелось становиться причиной их раздора и недомолвок.