и луна теперь заглядывает в каждый уголок, а белой девушки все нет нигде.

Проносится ветер, доносит иг, — за каждого дерева:

— Сардион, Сардо, Сардион!

И никого по видно.

Луна убывает, на реке не видно уже гребешков, а водяницы и подавно нет и нет, и снова прибавляет луна…

Сеется снег. Белый, как белая девушка-каджи.

На всем белый ее покров.

— Сардион, Сардо, Сардион!

Кличут белые деревья и кусты. Поваленный бук весь в ее белом одеянии.

Никого не видно.

Наступает утро.

И снова вечер.

И скова покрываются деревья листьями — упругими, зелеными. Они растут, растут, а потом желтизна опять одолевает зелень. Опадают, все еще свежие, мягкие. Луна запускает лучи в поредевшую листву, устилает лес пестрым сказочным ковром. Река полна золотых осколков и блестков.

…И опять вдет снег, белый, как покров водяницы.

Наступает утро.

Вечер…

— Что это с Сардионом, а?

— Да молви же слово, Сардиек!

— Сардион, что ты вес ищешь да ищешь на дороге к мельнице?

— Может, жемчуг обронил в реку?

— Совсем одичал, злосчастный!

— Очнись, Сардион, подумай о себе, пора бы семьей обзавестись!

— Что, он одиноким хочет состариться, грешный?

— Одногодки его давно все переженились.

— На много ли старше был его мямля-сосед, когда жену-красавицу в дом ввел! Одно время думали, бесплодная она, а теперь вой и дитя есть и… Правда, больше одного не родила, ну и что с того, и одно дитя — дитя…

— Эх, Сардион, неужто так и не скажешь, что тебя точит?

И снова ночь.

И снова утро.

На мельнице сказывали — худо с Сардионом…

— А что с ним, горемыкой?

— В каджи влюбился, оказывается… Окаянная водяница приворожила.

— Тьфу ты, леший, не к слову будь помянут!

— Эх, пропал человек, чего тут говорить!

— Ясное дело, пропал.

— Что он порченый, слова нет! Может, оговорка от порчи поможет или святой водицей окропить его?

— Нет, эту хворь ничем не сведешь, ничего ему не поможет! Смеешься — в каджи влюбиться!

— Так уж ничего и не поможет?!

— Да ему теперь хоть сказочную красавицу подай, пугалом покажется.

— Э-у-у!..

Вечер.

И снова утро.

Решили вырубить лес — под чай.

Сардион с ружьем встал поперек дороги — кровь грозился пролить.

Лес все же вырубили и развели необозримые чанные плантации.

Обозлился Сардион на деревню, замкнулся в своей усадебке и отгородился от мира — обсадил двор деревьями и пустил между ними колючую дерезу, ежевику да терновник, — видно, решил хоть у себя дать прибежите водяницам.

Долго говорили о Сардионе. Говорили и в годы моего детства. Сардион отмалчивался, будто не о нем шла речь. И в конце концов о нем позабыли. Позабыл и я.

И вот смерть его напомнила мне о нем, вызвала в памяти историю одной ночи.

Если окажетесь в той стороне, где жил Сардион, и спросите о нем, скажут:

— Да, был такой человек, водяницу любил.

А была ли она в самом деле водяницей или женщиной, или чем другим, того никто вам не скажет.

СЕМЬЯ

Перевод

В. Астафьева

1. МЕЧТЫ

Она сидела впереди меня, и косы ее всегда лежали на моей парте. Они были смешные, эти косы. Тоненькие, с загнутыми хвостиками. Когда она качала головой, копчики кос, как мышки, бегали по моей парте. Я прихлопывал их ладонью. Тогда она оборачивалась, и я видел се сердитые черные глаза. Она сердилась, а я смеялся. Я радовался.

Я мог с точностью сказать, насколько больше волосков в ее правой косе. Правую косу она всегда заплетала туже, и хвостик у этой косы был загнут как-то смелей и задиристей.

Я любил ее. Любил со школьной скамьи. Скажете, смешно? Нет, не смешно.

И за что только я се любил! Я и сам не знаю, за что. Просто любил — и все.

Может, я был фантазер? Наверное, я был фантазер. Я прочитал много приключенческих книг, по никогда не пытался схватить с неба звезду и не нырял в глубь моря, чтобы найти жемчужную раковину. Да что там жемчужную! Я не пытался поймать даже морского рака.

И все-таки я любил мечтать.

И она тоже любила мечтать.

Я писал ей записки. Да-да, записки!

Я протягивал ей под партой клочок бумаги. Она больно щипала мою руку кончиками пальцев и опять стреляла в меня сердитым взглядом. Но записки все-таки брала. Она брала мои записки! Она читала их! Она писала ответы! И я знал, всегда знал, что она мне ответит. В записках она по умела сердиться.

Иногда она позволяла проводить ее домой.

Она любила ветреную погоду и не переносила дождя. О моя солнечная Грузия! Как хорошо, что с неба твоего редко падает дождь. Что бы я делал, если бы жил в другой стране?..

А ветры у нас бывают часто. В теплые дни, освеженная слабым ласковым ветерком, она могла целыми днями лежать на топчане или на траве и не вспомнить о пище и воде. О, она была очень терпеливая и смелая. Такая смелая, что мне порой становилось страшно за нее. Ведь она могла и со скалы прыгнуть, и на высокое дерево влезть, и умчаться в горы без меня. А в горах есть дикие звери! Сердце мое замирало от страха. И, чтобы она никуда не убегала, я осторожно заводил разговор о семье.

О семье она могла говорить целый день. И даже целую ночь. Будущая жизнь. Как много мы говорили о ней. Говорили без смеха. Разве можно говорить о семье несерьезно! Семья — это не шутка.

Правда, сначала мне было смешно. Но она говорила так серьезно, без всякого смущения, что я скоро привык и не спорил с нею. Спорить было ни к чему. Мысли наши совпадали.

Это потому, что я ее любил.

— А знаешь, Сисо, — она хватала меня за два пальца и тянула высоко в горы, — ни в коем случае нельзя дом у самых ворот строить. Нужно оставить больше места, чтобы