В ту пору я эти россказни о «неладных» и «нечистых» простодушно принимал на веру, а потом мне всю ночь спились и виделись каджи[15], которые, обернувшись прекрасными девушками, прогуливались в белых одеяниях по берегу реки при лупе и, расчесывая волосы золотым гребешком, старались заманить и прельстить запоздалого путника. Я знал, что человеку не следует откликаться на зов колдовки, не то остаться ему до конца дней привороженным к ней и до самой смерти не полюбить другую.

Потом пошли иные времена, и при электрической лампе, у железных печек, позабылись этого рода истории, и только смерть Сардиона напомнила о них сызнова. Напомнила потому, что ничего более примечательного о Сардионе припомнить не могли… И в моей памяти всплыло слышанное о нем в детстве у притухшего очага при меркнущем светильнике. И лишь теперь сообразил я, что в жизни этого человека была некая тайна, непостижимая, странная любовь одной ночи, любовь к девушке-каджи. Любовь эта до гроба жила с Сардионом, и теперь, когда он умер, одна она и осталась памятью прожитой жизни…

Сардиона я знал уже немощным, сломленным годами человеком, но в свое время, говорят, был он пригожим и статным парнем, с крепкой десницей и отважным сердцем, был добрым пахарем и сеятелем.

В какой-то теплый осенний вечер он запряг быков в арбу, уложил на нее мешки с зерном и пустился к воротам. Когда он выводил арбу со двора, до слуха его донесся шум перебранки у соседей, но он не обратил на это внимания. С тех пор как его мямлистый, квелый сосед ввел в дом молодую, полную жизни жену, ссоры и раздоры у них не кончались.

Раньше в деревне селились вразброс и даже при большой охоте нс очень-то просто дознавались, какие горести и болести снедают чужую семью. Сардион знал, однако, что за беда у его соседей, из-за чего у них нелады. Да и вся деревня знала — из-за невестки неурядицы в семье, ее винили в бездетности. А когда замужняя золовка навещала родных, то подзаводила своего слабодушного бесхребетного братца, и тогда уж они вдвоем принимались за молодую женщину. Свекровь, та была еще ничего, получше их. Наедине с невесткой и сама не скупилась на обидные намеки и упреки, а если другие нападали на ту, масла в огонь не лила, хоть и выгородить не пыталась, да и не могла ее оправдать.

Крики у соседей не были Сардиону внове, привык даже к ним. И сейчас не собирался заглядывать через ограду, просто взгляд его как-то сам собой проскользнул в ту сторону.

Соседский дом стоял в глубине двора и почти скрывался пожелтелой листвой деревьев, но один угол дома все же проглядывался, и глаз Сардиона выхватил фигуру женщины, притулившуюся под навесом. И женщина как будто приметила Сардиона, а может, и нет — не мог бы сказать толком. Какое-то время оцепенело глядела сюда, в его сторону, и вдруг разом пропала. Куда исчезла в один миг — Сардион только диву дался.

Он вывел быков на дорогу и закрыл ворота, чтобы скотина не зашла во двор. От дома дорога шла под уклон, и Сардион влез на задок арбы, облегчая быкам путь.

Сразу за деревней простирался глухой лес, одним краем подступавший к реке. Дорога то тянулась вдоль леса по берегу, то пробиралась через чащу — прямиком, там, где река выгибалась излучиной.

Спустился вечер, когда Сардион добрался до мельницы. Он сгрузил с арбы зерно, выпряг быков, привязал по разные стороны арбы, — не стали б бодать друг друга, и кинул им по охапке взятого с собой из дому сена. После чего занес мешки внутрь мельницы и стал дожидаться очереди.

Много всякого люду собирается на мельнице, много всякого оказывается — один про одного пойдет рассказывать, другой — про другое, кто кувшин вина с собой прихватил, кто лук да соленье. Тепло, уютно у мельничного очага, сладок мчади прямо с горячих угольев. Есть кувшинчик вина и у Сардиона, и он принес с собой головку молодого сыра и кукурузную лепешку, выпеченную в каштановых листьях на кеци.

Ближе к ночи поразъедется народ. Сначала заторопятся те, кому на себе тащить молотье, попозже двинутся, поскрипывая, наваленные мешками арбы. Опустеет мельница.

Где-то далеко прокричат шакалы, потом подступятся ближе. Через кровлю и щели заберется внутрь мельницы лунный луч, растянется на мешке с зерном, закинутом поверх других.

Пока смелется кукуруза, Сардион успеет соснуть разок-другой. Сон на мельнице совсем особый все-таки, не то что дома. Спишь и не спишь, приклонив голову к твердому изголовью — набитому зерном мешку. Поеживаешься: и зябко вроде, и ист будто. Боишься, не схватил бы крепкий сон, не упустить бы минуты, когда перемелется кукуруза, — не крутиться ведь жерновам впустую, на тебя надеется мельник. День и ночь несут люди зерно, один за другим приходят сюда, вроде тебя, что ж не поспать мельнику, не прикорнуть хоть на часок, и он человек…

А дрема разбирает сильней и сильней, туманит все перед глазами, смыкает тебе веки, по ты бодрствуешь, упрямо не поддаешься сиу и все равно цепенеешь, погружаешься в забытье. Крутится жернов, дробится зерно, лопочет что-то свое ступица, а через кровлю и щели глазеет луна…

Где-то все еще кричат шакалы, в углу попискивает мышь, и зелеными огоньками посверкивает во тьме кошка, будто и нс слыша писка.

А мельница мелет. Все мелет и мелет… Ведет свой сказ про горы и долы, сплетает быль с небылью, рассказывает о виденном и слышанном — о ясном месяце и шумном водопаде, о стремнинах и оползнях, о ведуньях и колдуньях, о прекрасной водянице, что плещется в серебристой реке…

И мелет мельница, мелет…

Спишь не спишь, елозишь по твердому мешку. Лунный луч крадется к тебе, перебирается с мешка на мешок, подбирается ближе, ближе, а мельница все рассказывает о дивных берегинях и водяницах, что покачиваются на волнах в лунном сиянии, расчесывая волосы золотым гребешком… Покачиваются на бегущих струях, плещутся в волнах и вдруг рассыпаются, разлетаются бурлящими завитками. И опять выплывают… Вынырнет на середине реки белая волшебница, распустит по воде волосы и засмеется звонко.

Ты вздрагиваешь и просыпаешься — жутко тебе, но жуть эта сладостная, приятная…

Крутится жернов, помалывает зерно… На лопасти льется вода из желоба, и всплескивает воду дивная водяница, и снова расчесывает волосы, распускает их по лицу, спине, по груди, по сквозь темную завесу проступают обнаженные плечи,