себя весьма тяжеловесно и без намека на оригинальность или грацию». Тот же рецензент отметил, что две недели в театре «Сенчури» «…очевидно, стерли „немало позолоты с пряника“. В понедельник вечером „Метрополитен-опера“ не был заполнен зрителями, и отмечалось весьма умеренное проявление восторга». Этот второй нью-йоркский сезон уже вызвал некоторые нарекания в прессе, так как проходил во время очередного абонементного оперного сезона. Непрерывное повторение балетов часть публики воспринимала как обман, но и с приездом Нижинского репертуар едва ли значительно изменится. Директор «Метрополитен-опера» Гатти-Казацца, чьим основным «блюдом» были итальянские оперы с участием Карузо, не симпатизировал Русскому балету, и теперь газетам стало известно, что даже перед подписанием контрактов «предполагались убытки». Сезон был субсидирован частным образом, но даже увеличение цены на билеты не давало «никаких перспектив на защиту от потерь».

«Испания» вошла в порт Нью-Йорка 4 апреля, и корабль немедленно заполонили корреспонденты и фоторепортеры. Нижинского тормошили, щупали его мышцы, он был забросан вопросами о войне, о партнерах, об искусстве, о Распутине. Когда Вацлав наконец освободился от репортеров и иммиграционных чиновников, его приветствовали представители «Метрополитен-опера», члены балетной труппы, Дягилев и Мясин. Дягилев преподнес Ромо ле цветы, а Вацлава расцеловал в обе щеки, после чего Нижинский усадил ему на руки свою дочь. Затем они вместе отошли в сторону.

Но теперь существовал Мясин, который проживал вместе с Дягилевым в «Ритце», в то время как Вацлав и Ромола — в «Кларидже». Никакого реального возобновления дружественных отношений между Дягилевым и Нижинским не произошло: действительно, на первом плане стоял вопрос о долге Дягилева, и Нижинский настаивал на его урегулировании до начала выступлений вместе с труппой. В течение нескольких дней был составлен частный контракт с «Метрополитен-опера», по которому Нижинский должен был танцевать в одиннадцати спектаклях, а Дягилев еженедельно выплачивать часть долга через оперный театр из прибыли. Пресса сообщила о разрешении конфликта, отметив заявление Дягилева о том, что «трех тысяч долларов в неделю достаточно даже для Нижинского». Лидия Соколова в письме домой от 9 апреля описала, как воспринимается труппой обстановка, сложившаяся вокруг Нижинского: «Нижинский здесь, и поднимает много шума — отказывается появляться на сцене без бешеных денег, говорит в газетах ужасные вещи о Русском балете. Они всегда так обращаются с теми, кто создает им имя». Конечно, она не представляла, что многие годы Нижинский работал бесплатно. Помощник Отто Кана Эдвард Зайглер сочинил стихотворение, выражающее всеобщее настроение:

О, мистер Нижинский,

Где же Вы были?

И если Вы здесь,

Почему Вы не появляетесь

И не поднимаете балет из руин?

Было решено, что американский дебют Нижинского состоится в среду 12 апреля. Дягилев организовал для него столько репетиций, сколько было возможно, включая одну с оркестром. В своем интервью Нижинский заявил, что «находится в прекрасной форме и сам это видит». Но Соколова считала, что «он набрал вес и выглядел очень печальным… Он никогда никому не говорил ни слова и больше прежнего грыз ногти на руках». Григорьев также отозвался о его «подозрительности и недружелюбии». Труппа, вспоминала Ромола, обращалась с ее мужем и с ней учтиво, но не все были действительно к ним расположены. Больм был «одним из немногих, кто сторонился мелочных интриг» и всегда оставался предан Нижинскому. Однако в течение первой недели выступлений в «Метрополитен-опера» Больм повредил сухожилие, и в результате пришлось изменять программы. В письме домой Соколова продолжала: «Вчера Больм был не в состоянии танцевать „Петрушку“, поэтому Кремневу, после получасовой репетиции перед спектаклем, пришлось исполнять главную роль*[346]. Мы слышали, что теперь, когда Нижинский здесь, Дягилев не возражал против ухода Больма из Русского балета, и поэтому любая его партия, которую Нижинский не будет исполнять, достанется Кремневу…» Но Больм был слишком значительной «приманкой» для публики и в скором времени снова танцевал.

Соколова полагала, что для Нижинского, должно быть, было трудно вернуться в Русский балет, где молодой Мясин занял его место и в труппе, и в сердце Дягилева, и снова стать премьером. Но Мясин так не думал, к тому же он не был разочарован танцем Нижинского. Он также разглядел в замкнутости Нижинского доказательство его прошлых несчастий. «Но когда я видел его танец, я изумлялся тому, как его личность целиком преображалась на сцене. Он инстинктивно и без усилий контролировал свое тело; каждый жест выражал множество чувств и сложных эмоций… Увидев, как танцует Нижинский, я понял, что видел гения».

В программе утренника 12 апреля были анонсированы «Шехеразада», «Призрак розы», «Князь Игорь» и «Петрушка», но незначительное происшествие с Флорой Реваль привело к перестановке первого и третьего балетов. Реваль, привлекавшая внимание публики за счет своей любимой змеи, которую она держала в клетке или обвивала ею пальцы, когда не играла со змеей в «Клеопатре», получила перед спектаклем письмо за подписью кузена кайзера. Распечатав конверт, она оказалсь в облаке пудры, попавшей ей в глаза.

Перестановка балетов дала ей возможность прийти в себя до появления на сцене в роли Зобеиды. Ее исполнение производило впечатление, но, как заметил один критик, если бы не этот несчастный случай, она оказалась бы «в ужасной опасности не найти о себе ни единого слова в газетах по случаю дебюта Нижинского».

Нижинский танцевал с Лопуховой в «Призраке розы» и в «Петрушке». «Бриллиантовые диадемы были представлены сполна, — вспоминала Ромола, — и публика была столь же блестящей, как и на гала-представлениях в Париже»*[347]. Выход Нижинского был встречен овацией стоя и дождем из лепестков роз (возможно, организованным администрацией театра). Критик из «Музыкального курьера» не сомневался, что Нижинский — величайший из всех танцоров: «В чем господин Нижинский превосходит всех своих коллег, так это в абсолютной завершенности линий: в его работе никогда нет пауз или углов. Танец господина Нижинского — это безусловное и полное воплощение в движении мелодии и ритма музыкального произведения, сопровождающего его». Другой рецензент, музыкальный редактор «Глобуса» Пите Санборн, назвал Нижинского «небожителем» и добавил, что «Призрак розы» был бы исполнен «на языке ангелов, а не людей, будь у Нижинского такая партнерша, как Павлова или Карсавина». Если в «Призраке розы» Нижинский практически не имел конкурентов, то в «Петрушке», как отмечал «Музыкальный курьер», «ему пришлось выдержать весьма серьезное сравнение с великолепно выступившим в этой роли Мясиным. Нижинский уделил больше внимания „душе“ куклы и меньше ее механистичности, чем Мясин. Те, кому близка эта концепция, предпочтет Нижинского, а те, кто придает значение факту, что Петрушка — кукла, Мясина. Каждый из них